target="_blank" rel="nofollow" href="#n_10" type="note">[10]. В то же время, как уже было сказано, этот подход признаёт, что мы способны познать и познаём сами вещи.
В начале 21 века в континентальной, но также и в аналитической философии, возникли так называемые «новые реализмы» (М. Габриэль, М. Феррарис, К. Мейясу, Г. Харман, и другие), которые, на самом деле, содержат ту или иную, иногда значительную, долю антиреализма (см. критику, например, в [9; 18]). Бенуа пишет: «На самом деле, условие того, что по праву можно было бы назвать – единственная вещь, которую по праву можно было бы назвать – “новым реализмом” как контрастирующим с репрезентационалистским реализмом классических философов, находится как раз в этом разделении понятий «реальность» и «истина». Не в том смысле, чтобы противопоставить их друг другу – как если бы одно нам мешало получить доступ к другому, – а в смысле осознания того факта, что речь идёт о разных измерениях, поднимающих разные вопросы и требующие разных подходов, будь то на философском или артистическом уровне. Такой вновь обретённый или, быть может, просто найденный реализм, существенно предполагает нередуцируемость реальности к истине – тот факт, что реальность, как таковая, представляет специфическую проблему. Если идти до конца, возобновляя метафизику, как только она снова оказывается на территории, на которой её вопрос действительно ставится перед нами, он требует первичности реальности по отношению к истине» [12, p. 56].
Критикуя ложные метафизические предпосылки эпистемологии модерна с точки зрения нашей интерпретации позднего Витгенштейна и контекстуального реализма Ж. Бенуа, мы в то же время отвергаем семантический идеализм, возврат к некритической метафизике и антиреализм «новых реализмов» [21]. Порождаемые ими проблемы или псевдопроблемы сказываются и на эпистемологии. Эпистемология вторична по отношению к онтологии и, так сказать, сама укоренена в реальности. Неверно отождествлять эпистемический уровень и уровень самой реальности. Например, Дж. Мак-Дауэлл рассматривает перцепцию чисто эпистемически, «как способность познания» [22]. Тем самым он допускает смешение между понятиями перцептивного опыта и перцептивного знания [13; 21]. Вообще, как отмечает Бенуа, аналитическая философия сознания изучает перцепцию слишком абстрактно, то есть, по сути, не принимая во внимание реальный перцептивный опыт [13, p. 8]. К такому же выводу независимо пришли и мы, изучая, каким образом в рамках аналитической философии решаются «трудная» и «более трудная» проблемы философии сознания [14]. Слишком интеллектуализированный способ изучения перцептивного или феноменального опыта (сознания) не позволяет понять перцептивный и феноменальный опыты как таковые, в их реальности, не позволяет закрыть «объяснительный провал» между ними и теорией. На самом деле, в известном смысле первичный чувственный опыт есть сама реальность или её часть. Это не «субъективный опыт» в смысле внутреннего переживания. Неконцептуализированный чувственный (перцептивный/феноменальный) опыт не «дан».
