вот что мне кажется: пока мы не убедимся, что нам никогда не будет дано решить окончательно, отрицал ли поздний Толстой искусство вполне искренно или еще и потому, что он так или иначе все сказал и заодно таким путем входил в ранг духовных вождей человечества, —
то есть, опять-таки, согласился бы он, если бы это было возможно каким-нибудь сказочным путем, сделать свое творчество задним числом несуществующим в сознании людей (как это завещал перед смертью Кафка) или все же бессмертный червь честолюбия и тщеславия тайно радовался и гомеровским достижениям в литературе, и нравственно-философским писаниям, достойным нового попутчика Будды, Сократа, Иисуса и Конфуция, —
итак, до тех пор пока мы не упремся в эту самую загадочную, пожалуй, антиномию Льва Толстого, мы не поймем последнего, а упершись в нее, уже точно не поймем его, —
хотя, быть может, только теперь и поймем до конца, —
но в чем же это наше новое понимание должно выражаться? для начала в категорическом прекращении дальнейших поисков разгадки толстовской тайны: никакие его дневники, никакие проницательные замечания о нем людей, близко его знавших, и тем более никакие глубокомысленнейшие филологические исследования о нем не позволят нам узнать его глубже и доскональней, —
зато все эти источники обязательно умножат наши знания об этом удивительнейшем человеке и, не решив изначальной антиномии и не устранив субстанциальной загадочности его личности, обогатят ее наверняка новыми и неожиданными нюансами, —
и вот самые проницательные глаза в мире, сверлящие нас со всех без исключения его портретов, призваны как будто разоблачить любую так охотно сотворяемую людьми тайну и развенчать всякую ими же так страстно лелеемую мистику, но загадку собственной души они разгадать не в состоянии, потому что сами являются ее производной величиной.
ХХII. Постскриптум о кафковской улыбке
Только с возрастом начинаешь понимать, что добро было для Льва Толстого тем самым «Архимедовым рычагом», с помощью которого он попытался религиозно, нравственно, но также и художественно перевернуть мир: такую великую роль он себе задумал и такая великая роль ему практически удалась, —
все дело, таким образом, в том, чтобы исходить из роли, а не из личности, —
а чисто по-человечески это можно и не заметить, но чисто по-человечески и понять Льва Толстого решительно невозможно, —
вот тогда-то и начинаешь смотреть на нашего величайшего прозаика, даже несмотря на всю его безотрадную публицистику и еще более безотрадную под конец семейную жизнь, примерно так, как, должно быть, смотрел по-своему равный Толстому Франц Кафка на своих приятелей, когда, всеми силами подавляя тонкую улыбку на губах и лучистый смех в глазах, он читал им на какой-нибудь вечеринке свой «Процесс», который нам почему-то до сих пор кажется одним из самых мрачных шедевров мировой литературы.
XXIII.
