родная медицина, которая за десять лет беспорочной службы цинично вытерла об нее на прощание ноги, благополучно загибается дальше. Без нее.
Ира сердито оттолкнула чашку, усевшись в кресло. Не хочет отпускать «Скорая», не желает. Даже ночами снится. Иногда Ирочка с недоумением вскакивала от звонка телефона Игоря (как человек деловой, он был на связи круглые сутки, а звонившие часто находились в совершенно другом часовом поясе) и, нашаривая несуществующий фонендоскоп, спрашивала: «Что, вызов? Встаю, встаю…». Уходя в пять часов с работы, она чувствовала какую-то незавершенность, дискомфорт – словно уходила преждевременно; для нее уже давно нормой стало покидать рабочее место, когда из-за гор только-только поднималось солнце, а город еще спал. Скучала… по кушетке в комнате, на которой так приятно было вытянуться после десятка вызовов, по уютной синей лавочке под навесом, где всегда собирались молодые фельдшера и врачи, травившие бесконечные байки, по бессонным летним ночам, когда трели сверчков и степенное шуршание листьев платана то и дело прерывали взрывы хохота, а старший врач, окно кабинета которого неудачно выходило именно под навес, периодически гневно обещала удавить собственноручно тех, кто не ценит чужой сон. Скучала по тяжести сумки, по грохоту носилок, по запахам накрахмаленного белья, резины, бумаги крафт-пакетов, скучала по утренним походам в кафе после смены, жарким обсуждениям чудачеств пациентов и ошибок своих и коллег по экстренным вызовам, когда Воронцов сразу из медлительного добродушного увальня превращался в собранного, четко действующего и контролирующего каждое свое и твое действие профессионала, по слаженной работе, его кратким распоряжениям, по спрятавшимся венам, по орущей сирене и мотающемуся над головой флакону с физраствором, по шипению кислорода в маске, грохоту каталки по пандусу приемного отделения – и по приятной, заслуженной усталости, когда больной передан врачу стационара, доставлен вовремя, полечен правильно, жить будет и умирать не планирует. Все это настолько сроднилось с ней, что теперь, даже в атмосфере полного достатка и умиротворения, отсутствие горячо любимой и ненавидимой одновременно уже прошлой работы тяготило. Секретарь – это одни и те же стены, одни и те же люди, рутинный рабочий день с восьми до пяти, бумаги, бумаги, бумаги, штампы входящих, проекты приказов, письма, распоряжения, доклады, отчеты… Нет в этой, пусть и хорошо оплачиваемой работе, того удовлетворения, которое приносил один-единственный, родной, «скоропомощной» вызов, когда бригада приезжала вовремя, действовала правильно – и спасала.
– И что теперь? – спросила саму себя девушка, глядя в зеркало. – Будем сопли пузырем пускать? Бросим все, вернемся обратно на станцию, Костенко в ноги упадем, будем сутки через двое за десять вшивых тысяч вкалывать? За поликлинику батрачить, истеричек утешать, бабушек баюкать, от малолеток пьяных в благодарность про свою маму что-то там слушать?
Ирина в зеркале отрицательно мотнула челкой. Еще чего! Никто и не обещал, по сути, что все в этой жизни будет приятным и полезным одновременно. Хватит,
