рубят… а, пусть! Прощай, сады! Не зацветут по весне, не засвищут дрозды по зорям. Шумит Чатырдаг… долло… ййййййй…. – север по садам свищет, ревет в порубках… И море через сады видно… – погнал Чатырдаг на море купать барашков! Визжат-воют голые миндали, секутся ветками, – хлещет их Чатырдаг бичами – до-лоййййй… – давний пустырь зовет, стирает сады миндальные, воли хочет. Забился под горку доктор… да жив ли?..
Ветром срывает меня с тропинки, и я круто срываюсь в балку, цапаюсь за шиповник. Вот куда я попал! Ну, что же… зайду проститься – совершаю последний круг! Взгляну на праведницу в проклятой жизни…
Праведница-подвижница
Лачуга, слепленная из глины. Сухие мальвы треплются на ветру, тряпки рвутся на частоколе. Одноногий цыпленок уткнулся головкой в закрытую сараюшку, стынет – калека. И все – калечное. На крыше – флюгер, работа покойного Кулеша-соседа, – арап железный подрыгивает, лягает ногой серебряной, сапогом: веселенькая работа-дар. Помер Кулеш, и сапожник помер, Прокофий, что читал Библию. Остался арап железный лягать сапогом ветер.
Познал Прокофий Антихриста – и помер. Знаю, как он помер. Все ходил по заборам, по пустым окнам – читал приказы, разглядывал печати: «антихристову печать» отыскивал. Придет в лачугу и сядет в угол.
– Ну, чего ты, Прокофья… вон починка! – скажет ему жена Таня.
– Де-крет! декрет!! – шепчет Прокофий в ужасе. – Полотенца, рубахи приносить велит! Жду, все жду…
– Ну, чего ждешь-то, глупый? Хоть бы пожалел детей-то!..
– Знака настоящего жду… тогда!..
– Измучил ты меня! …Ну, какого тебе знака еще… Господи!
– Декрет готовит! Кресты чтобы ему приносили, тогда и печать положит… слежу…
Понес Прокофий полотенце – «по декрету». Подал полотенце.
– А рубахи нету? – спросили. – Рубахи очень нужны шахтерам, товарищ!..
– По-следняя! – дрогнувшим голосом сказал Прокофий и приложил руку к сердцу. – А когда крест… снимать будете?
Его хотели арестовать, но знающие сказали, что это сумасшедший сапожник. Он вышел на набережную, пошел к военному пункту и запел: «Боже, Царя храни!» Его тяжко избили на берегу, посадили в подвал и увезли за горы. Он скоро помер.
Я смотрю на сиротливую лачугу. Вот плетешок на обрывчике – его работы. Пустой хлевок: давно проданы свинки, последнее хозяйство. «Одноножка» одна осталась – детям. Две девочки-голоножки возят на ниточках щепки – играют в пароходы. За окошком мальчик грозится сухою косточкой.
Я хочу повидать Таню. А, вот она. Куда собралась она в такой ветер, сдувающий с гор камни? Она стоит на пороге – уже в пути.
– Здравствуйте. А я за горы, вино менять…
На ней кофта, на голове ситцевый платок, босая. За спиной – бочонок на полотенце, пудовый. На груди, на веревках, перевитые тряпками – чтобы не побились! – четыре бутылки. Походное снаряжение.
Я понимаю, что значит это – «за горы». За полсотни верст, через перевал, где уже снег выпал, она понесет трудовое свое вино, – потащит через леса,
