раз смерть притаилась в шкатулке, где обычно держали лекарства государя: вместо порошков и пилюль чьи-то руки уложили туда чуть не фунт динамита. Бомба должна была сработать при открывании крышки. Однако в день появления шкатулки Александр отказался от приема лекарств. Да и сама бомба не сработала, когда дворцовый провизор Фрунтель в очередной раз решил проверить комплектность царской аптечки. Эта история, в отличие от желябовской диверсии, была замята, осталась неизвестной для многих членов императорской семьи и целого круга ближайших придворных.
И при чем же тут, спрашивается, пешие прогулки?!
«Бог меня спасает, ибо любит меня, – утверждал Александр в ответ на многочисленные увещевания и призывы к благоразумию. – Бог отмерил мне точно известные ему годы моей жизни, и не допустит преждевременного сокращения оных».
– А ты разве знаешь, сколько тебе отмерил Господь? – часто спрашивала Александра его возлюбленная, Екатерина Долгорукая.
– Я узнаю об этом в положенный час, – серьезно отвечал император и, отворачиваясь, незаметно смаргивал непрошеную слезу, вызванную, впрочем, не боязнью смерти, а благоговением перед неисповедимостью мудрости Господней.
Его отец, император Николай I, слез своих детей, и в первую очередь слез Наследника, терпеть не мог. Он сердился на Александра за это, выговаривал ему, поддразнивал. Будущий император видел слезы на глазах своего несгибаемого, казалось бы, отца лишь однажды.
…Это было в день восстания на Сенатской площади, когда Александру еще не исполнилось и восьми лет. Там, на площади, стояли офицерские полки, там решалась судьба России. Император Николай I, самолично, путаясь в пуговицах, надел на маленького Наследника искусно пошитый гусарский мундирчик и по длинной широкой лестнице снес его на руках во двор, где стояли ряды оставшегося верным ему лейб-гвардии Саперного батальона.
– Саперы! Гвардейцы! Дети мои, я доверю вам самое дорогое, что у меня есть, – голос императора предательски сорвался, когда он передавал в руки солдат Наследника.
Строй саперов рассыпался, наследника бережно передавали из рук в руки, пока он не очутился далеко от отца, в самой гуще солдатских шинелей, усатых и обветренных физиономий, многие из которых несли следы французских клинков и шрапнели. Маленькому Александру стало страшно, и он заплакал в голос. Тогда в толпе гвардейцев – не строе, а уже толпе – возник грозный ропот. Словно подстегнутые волнением государя и слезами его первенца, саперы загомонили:
– Не выдадим, государь!
Ропот рос, превратился в глухой неразличимый гул, потом в рев сильного зверя, выведенного из умиротворения.
– Животы свои положим!
– Только прикажи, государь! Мы зубами бунтовщиков рвать станем!
– Спасем Наследника и Россию, братцы!
Толпа, сразу ощетинившаяся штыками, ревела в едином мрачном экстазе
