я тут же, ночь в глаза брызнула. Это, Дмитрич, пока не испытал – не поймешь, когда ночь ярче дня ясного кажется. Сдюжил я – а вот двое не сдюжили, хотя старше меня были и опытнее. Один сгинул навечно, другого медведь подрал насмерть. Вот это и называется, Сергей Дмитрич, удерж от ока бездельного. Глаз-то у нас всевидящим себя мнит, всеведающим, всезнающим, но закрыть его стоит – и беспомощен ты, словно болезнь страшная тебя одолела. Пуст взор у людей нынешних, как и речи пусты ихние, но обретешь взор внутренний и мысль громогласную – и пустое пустым перестанет быть. Вот что такое Магия Смертная, Сергей Дмитрич… Око твое, врага почуявшее, когда он в тысяче верст от тебя находится, слово твое сказанное, но вслух не промолвленное, жальче стрелы разящее, поступь твоя, силу у сильного отнимающая! Торжество Убиения недругов, но почитание Смерти их и содружество с душами ихними – вот что такое Магия Силы Смертной…
Кристо Ракшиев
(рассказывает)
Понятий добра и зла у них не существовало. Когда речь заходила об убийстве, о том Зле, которое он совершил, – Кривошеев не понимал всего этого с какой-то наивной, умиротворенной непосредственностью. Он часто говорил: «враг», «недруг», «вражина», «неугодный», «неприятель» – но эти понятия были достаточно конкретны и не формировали собой категорию. Когда Стефан (первый следователь, который допрашивал Кривошеева), да, кстати, на седьмой день он не вышел на службу, позвонил, сослался на недомогание… Через сутки его поместили в наш же дурдом на почве какого-то припадка – насколько мне известно, он до сих пор там, совершеннейший овощ (психиатрический жаргон, полная неспособность больного совершать какие-то осознанные действия. – Прим. переводчика), так вот… Мм-м, да! Стефан ринулся на Кривошеева, как бык на красную тряпку, обличал его во Зле и злодействе, но тот только щурился да плечами пожимал. Я происходящее понимал плохо, стенографировал почти машинально, в голову лезла чертовщина всякая… Стефан нервничал, а Кривошеев сидел, как истукан, – спокойно, величаво, отвечал размеренно. На попытки вывернуть произошедшее наизнанку – мол, зло вокруг вас, а вы добро несете, пусть и жестокое, но добро – отреагировал еще более равнодушно. «Я, – говорит, – понять не могу, чего ты мне тут лопочешь, а коли грамотный такой, так и лопочи сам с собой, без меня»… Стефана одернули, говорят, не суетись, не дави, может, пердун этот старый и сам колонется. Пятый день допроса я пропустил, о чем они говорили – не знаю… На шестой слушаю, понять ничего не могу, о каких-то врагах, о силе, кладбищах, ненависти. Стефан бледный, дергается, меня непрерывно останавливает, хотя, по инструкции, запрещено.
Но он мой непосредственный начальник, приказ есть приказ, если что не так – пиши рапорт вышестоящему. На седьмой день Борислав эстафету принял, на одиннадцатый – русским ее передал. Пишу, пишу… Тошно мне, Вит, сил моих нет никаких, как тошно…
