style="font-size:15px;"> Петрус удивлённо вытаращил глаза:
– Мефру Чан? Простите, Мкртчян?
Красивая молодая женщина была ни капли не похожа на высохшую, полупрозрачную мать его друга Чана.
– Понять бы, что она говорит… – Грут сосредоточенно вглядывается в её профиль, шевелит губами, пытаясь повторить её слова.
Альбрехт снисходительно улыбается:
– Это как раз не проблема. Я глохну, молодой Грут, это грустно, но так бывает с возрастом. Чем хуже я слышу, тем лучше читаю по губам. Она повторяет одну и ту же фразу: “Где мой муж, капитан?”.
– А где её муж?
Старик скривился. Кряхтя, поднялся с дивана, поставил на паузу.
– Её муж, Давид Мкртчян, механик “Морестера”, чуть не погубил миссию и всю нашу колонию.
– Я ни разу об этом не слышал.
Альбрехт пожал плечами:
– Мы, африканеры, не помним плохого. Подлого, низкого человека лучше забыть, чем сохранять о нем память. Забвение – лучшее наказание. Так решил бургомистр, и городской совет с ним согласился.
Грут подскочил с дивана, рубанул рукой воздух:
– Я не верю… Это невозможно. Чан не может быть сыном преступника. Что он такого совершил, этот Давид?
Альбрехт покивал головой задумчиво, рукой показал Груту: присядь. Вышел, вернулся через пару минут. В руках лист пожелтевшей бумаги, идеально правильной и тонкой, а значит очень старой.
– Я, Петрус, в некотором роде летописец, и всё, что происходит в нашей колонии, записываю на бумагу. Я не был согласен с городским советом. Этот листок я должен был уничтожить. Но не смог. – Старик пожал плечами: – Наверное, я преувеличиваю ценность своей работы. Не поднялась рука.
Он протянул листок Груту:
– Возьми, прочитай, но не думаю, что тебе это понравится.
Грут взял в руки листок, вгляделся в мелкий, бисерный почерк Хольта. В самом верху было жирно выведено:
"Происшествие на "Гроот Зимбабве"16 во время миссии "Морестера"
Поход к Собачьей луже
– Чан! Чан!
Грут не кричит, шипит, осторожно, чтобы мефру Магда не услышала. Окно изолятора на первом этаже, но оно высоко, Груту не дотянуться. Чан не слышит. Грут шарит глазами по заросшему мхом склону, находит сухую ветку. Осторожно скребёт ей по оконному стеклу. Наконец, занавеска отдёргивается. Он видит лицо друга:
– Ого, Чан, какой ты бледный. Как ты, брат?
Чан кивает:
– Нормально, тошнит всё время, а так ничего. Что нового?
Грут мнётся. Он никогда и ни перед кем не испытывал неловкости. Как есть, так и говорил. Но сейчас он смотрит в измученное болезнью лицо друга и не знает, что сказать.
– Давай уже, выкладывай, что там у вас. В обморок не грохнусь, не бойся. – Голос Чана через стекло звучит глухо, будто ведро на голову надел.
