что о ней думают и говорят. Она сидела, держась за свой большой живот, на том же месте, где усадил её старик. Сидела, подобрав закоченевшие грязные ноги, обутые в тяжелые деревянные башмаки. На ней не было чулок, да и подол у платья был изорван так сильно, что тонкие, не по-крестьянски, лодыжки выглядывали ну просто оскорбительно.
Прихватив подбородком коротенький лёгкий плащик, наброшенный на плечи, низко-низко опустив голову, женщина почти беззвучно плакала от боли, от унижения и стыда.
Никто, кроме старика, не видел, как она просилась у трактирщика переночевать на полу у очага. По случаю ярмарки все ближайшие к городу трактиры и ночлежные дома забиты были до отказа, шагу не ступить.
Хозяин и слушать не стал: под свист и смех тех, кто вольготно устроился за столами, её с пинками прогнали на улицу. Служка, разносивший кружки с пенным пивом и пряным элем, поддал ей, уже упавшей, носком башмака аккурат по животу, крикнул:
– В канаве твоё место, тварь!
И теперь вот поднявшаяся снизу живота боль от мощного, со всей силы, удара никак не хотела проходить.
Никто не знал обо всём этом, не знал и о том, что не ела она уже почти два дня, а в тепле не спала и того больше. Не знал, как сильно она устала просто жить и молить равнодушное небо о смерти.
Она возвращалась в Столицу, в белостенный Анн-Мун, той же дорогой, какой убегала полгода тому назад. Тогда она хотела жить, потому и бежала, сейчас же шла назад в надежде на скорую смерть.
Если б она знала в тот день, какой будет эта жизнь, что предстоит пережить ей за эти полгода, предпочла бы смерть от кинжала или на виселице.
О том, что у несчастной нищенки начались роды, поняли как-то не сразу. Почуяв неладное, она сама переползла подальше от всех людей в тот угол, где привязаны были мул и лопоухий ослик.
Животяги к её соседству отнеслись абсолютно спокойно, фыркали лишь, прочищая чуткие ноздри от сенной пыли, переступая ногами, глухо постукивали копытами.
Первым на помощь пошёл старик, за ним следом поднялся студент. В ответ на удивлённо-недоумевающий взгляд безлошадного кавалериста ответил со скрытой гордостью:
– Я учился на кафедре медицины!
Мальчишка, сын крестьянки, тоже порывался сходить посмотреть, что там делается, но боялся матери, её гнева и новой оплеухи.
Все замолкли, когда начались схватки, и женщина стала кричать в голос; сидели с удручённо-нахмуренными лицами, с выражением тупого бессмысленного ожидания.
Кавалерист, окончательно протрезвев, молчал вместе со всеми, лишь иной раз нервно со скрежетом скрёб ногтями по потемневшей от щетины щеке.
Крестьянин, удерживая своего беспокойного мальчишку за плечо, локтем подталкивал супругу в бок, а та шипела в ответ злобно:
– Чего я там не видела? Хочешь, сам иди…
Монашки беспрестанно молились, заведя глаза под крытую гнилой соломой крышу, сидели рядком у стены, как галки на ветке.
