всеми пережитыми страданиями, голодом и болью, она ослабела так сильно, что и на схватки ей сил едва хватало.
– Я ничего не могу сделать, господин… – чуть не плакал от отчаяния парень-студент, сидя прямо на полу с закатанными выше локтя рукавами рубашки. – Если она не будет стараться, ребёнок задохнётся… А если он помрёт прямо в ней, надо будет делать операцию… А я не умею, господин, я ни разу сам не резал… Я только видел один раз… и инструментов у меня тоже нет…
– Она справится, она сильная девочка… – С этими словами старик тоже пересел на пол, положил раскрытую ладонь роженице на влажный от пота лоб. – Она должна суметь…
Говорил ещё, но прикосновение сказало ему больше, чем глаза.
Нет, не сумеет она ни родить сама, ни, тем более, выжить после родов. Жизни тут совсем уже не осталось. Ей и до утра не дотянуть.
Усилием воли он поддержал её через своё прикосновение, ласку, тепло и заботу послал усталому отчаявшемуся сердцу.
Пока женщина была без сознания, он не мог «видеть» её мысли, не мог познакомиться с ней поближе, мог только силой с ней своей делиться. Крошечными, совсем крошечными глоточками поил, чтоб не убить мгновенно мощным напором.
Её сопротивление ощутил раньше, чем открылись тёмно-серые глаза с поволокой мучительной боли. Она почувствовала его вмешательство, протестуя, двинула острым подбородком вправо-влево.
– Не надо, прошу вас… – прошептала бескровными губами, снова закрывая глаза.
Она не хотела жить. Не хотела сама и сына своего, ещё не рождённого, этим обрекала на смерть.
Можно ли тут хоть что-то сделать, когда человек сам не хочет цепляться за жизнь?
Она ничего никому не хотела и не собиралась объяснять, но мысли её, лихорадочные, обрывочные мысли и воспоминания рассказали всё.
…Огромная роскошно обставленная спальня какого-то очень богатого дома. Широкое ложе с балдахином из драгоценного бархата… Там всё и случилось, в этой самой спальне.
Он сначала избил её, когда она попыталась оказать сопротивление, избил, а после изнасиловал, толкнув грудью на высокий туалетный столик.
После такого даже отвращение матери к своему ребёнку выглядит вполне естественным. Но ведь он-то не виноват ни в чём. Какая вина его в том, что зачат он был в ходе насилия?
Продолжая отдавать свою силу, поддерживая остатки угасающего сознания, старик держал её за руку до самого последнего вздоха, а потом приказал, переведя глаза на студента:
– Режь! Быстро! Режь тем, что есть!
Такая операция – извлечение ребёнка через разрез в животе матери – разрешалась законом лишь после смерти роженицы и не меньше, чем при двух врачах-свидетелях. Но в нарушении закона их некому было упрекнуть: операция началась лишь после смерти матери.
– О, господин, он так слаб, точно жить не будет, – заметил студент, опуская чуть попискивающего младенчика в таз с тёплой водой. Смывая
