и потерпевших, вынул из книжного шкафа потертые томики:
– А сколько они могут стоить – ты вот читаешь, знаешь?
Когда же в другой раз ко мне подошла заплаканная родственница самоубийцы и показала расписку от Зыкина об изъятии часов и кольца покойного, я не сдержался. Зыкин вяло отбрехивался, что изъял «по нужде, в интересах следствия», что-то плел о том, что «теперь не старый режим». В подъезде, прижав его к кованой решетке лифтовой шахты, я, стараясь четко выговаривать каждое слово, рассказал ему о некоторых анатомических подробностях, мгновенно позволяющих лишить человека здоровья при помощи такого пустяка, как вот этот химический карандаш. Черт его знает, чему он там поверил из сказанной мной чуши. Но, по счастью, на площадке кто-то начал вращать ключ в замочной скважине. Зыкин поднырнул мне под руку, толкнул плечом и юркнул на улицу. На другой день он вел себя как ни в чем не бывало и даже вполне по-дружески. Бывают же люди, плюй в глаза, скажет – роса.
Зыкин достает папиросы, угощает. Табак я узнал, он из вещей убитого милиционера. Подогнул пачку, пока крутился в морге. От папиросы я отказался. Подождал, пока Карелина отдала мне бумаги. Одна польза от этого проныры Зыкина все же была. Напомнил, что нужно бы сообщить Вере Леонтьевне Шарф, что ее родственницы Агнессы среди тел погибших нет. Но держурный сказал мне, что адрес ему не оставляли. Потом был выезд на ограбление магазина, потом еще что-то, и о фотографии в моем столе я почти забыл.
Город
Через пару дней после пожара в порту погода сделала кульбит наподобие того, как голуби кувыркаются в воздухе. Стало так тепло, что шинель пришлось нести в руке. Запах листьев, костров. Птицы в небе кричат. Вылинявшее небо чистое. Пахнет водой, сыростью. В это время Дон не виден из-за тумана, только угадываешь, что плотное тело реки ворочается рядом, внизу улиц. Мокрые флажки – уцелевшие листья на тополе – хлопали под ветром. Я немного постоял, закрыв глаза. Наверное, я даже задремал, потому что внезапно кто-то громко всхрапнул мне прямо в ухо и мокрой губкой полез за шею. Смирная милицейская кобыла Кукла, видно, решила, что я остановился, чтобы угостить ее хлебом, и, устав ждать, напомнила мне о себе. Губкой-носом она основательно прошлась мне по затылку, а теперь фыркала, ожидая угощение за кобыльи нежности, выданные авансом. Но хлеба у меня не было.
– До шааашнадцати лет не гуууляла… – петушиный хриплый фальцет вывел песню о Коломбине, которая нашла себе друга.
– Живей давай. Да не граммофонь ты, спят люди кругом.
Во двор вводили забулдыг.
– Мойщики, на вокзале взяли![11]
Кукла тут же отпрянула. Она была деликатной кобылой, хоть и при такой службе. Судьба Коломбины в песне складывалась неудачно, на пронзительном куплете про молодое тело в крови я уже сворачивал за угол. Нужно было успеть домой переодеться, побриться. Ночь совершенно
Мойщики – вокзальные воры.
