Увидел, что Галки фигура, еще вчера мраморная статуэтка, чуть поплыла, как свечка. А рядом молодые аниматорши с загорелыми телами в купальниках скачут на песке.
Возвращался я уже не первым космонавтом планеты Земля, а сбитым лётчиком. Пялился в окно, на дождь, на уходящие назад длинные одноэтажные красного кирпича бараки, под скатами металлических крыш в лишаях ржавчины. Думал даже не о том, что возвращаюсь из чистенького отеля с вежливыми слугами, из Москвы с её огромными домами, широченными проспектами в свой нужник. До меня дошло, что у себя на селе я был ферзь – с женой на поезде в Москву, потом на самолёте за границу, на Средиземное море в саму Турцию, ещё и в отель всё включено, пей, ешь сколько влезет. А в Москве таких, как я, как какашек под козой. А для бизнес-класса я, кто «макара», был бы со мной, выбив зубья передние, им вхерачил в глотку, что сходили б под себя, халдей, которого не замечают, развалившись в широких креслах. До меня дошло, что мне скоро двадцатник, а я пустое место, шестёрка!
Глядя в длинный мокрый бетонный забор, скучный, как секс по сильной пьяни, мимо которого тошнился состав, зарёкся, что добьюсь для Галчонка, и сынульки, и дочурки, которые будут у нас, раз знает она, значит, будут, и бизнес-класса широких кресел, и шофёра в прислугу, что мне будет открывать двери мерса шестисотого, и шампанского французского перед взлётом, и тарелок фарфоровых!
«Фаэтон»
В двадцать Галка понесла, сыграли свадьбу, брюхатой она сдала экзамены, и мы поселились в нашей квартирке в Устье. Она писала диплом, нянчилась с Илюшкой. Я работал ночами, рвал жилы, надеясь встать вровень с Твиксами и Кривым. Наверно, не такого она ждала.
Но нельзя быть немного беременным или наполовину дохлым; если ты в банде, ты дышишь по её законам, жёстким законам Газона. И если ночью стрелка в Костроме или сауна с пацанами, отцепиться западло.
Газон уставил, что время от времени ближний круг собирается в «Фаэтоне» с жёнами. Кто не ходил, тот шестерил. С этим было строго. Кто приходил один казался ему скрытным, а значит, опасным. И Газон всегда был в курсах, куда надавить при случае. Дураком он не был.
В первый же вечер с Галиной, прознав про её голос, а он, сука, всегда всё знал, просил спеть под гитару. К тому моменту наша пьянка и ругань обрыдли ей настолько, что она исполнила совсем не то, что заказывали, а то, что дома они на четыре голоса с матерью отцом и братом любили – русские романсы. Она хотела показать им, что она не с ними, что она другая, а Газон, как пескарь последний, заглотил русский романс, как шлюха челен по самые яйца.
Она ненавидела наши сборища:
– Я не выношу ваши пьянки. Он смотрит на меня как на еду.
Я сам это чуял, но не ходить значило косячить.
Теперь выпив, смягчившись, Газон каждый раз говорил музыкантам:
– Ребята, отдохните, – а ей: – Галя, спой на свой вкус.
А я, говнюк, на подхвате:
– Иди спой, я прошу, уважь хозяина.
Каждый
