страницы, а ее взгляд, рассеянно поблуждав по классу, окончательно застрял где-то в районе моей задней парты.
Мне грезилось, как взгляд учительницы истекает ленивым белым туманом из ее глаз, и, столкнувшись с моим столь же рассеянным и туманным, но почему-то розоватым взглядом, завихряется и сворачивается коническим смерчиком, в котором чередуются и движутся к острому концу, вращаясь по спирали, розоватые и белёсые прожилки, а острый конец этого смерчика всё буравит и буравит ненавистное двоеточие, прыгая от одной точки к другой в такт миганиям. Сосредоточившись на этой воображаемой картине, усилием воли безуспешно пытаясь заставить точки на часах хоть немного поторопиться, я почему-то вдруг вообразил-представил-ощутил, как с Марией Анатольевной произошла странная метаморфоза. Волосы стали ярко-зелёными, ярче, чем молодая листва деревьев за окном, ушные раковины сильно вытянулись вверх и заострились, лицо и уши приобрели ярко-оранжевый цвет кожуры спелого апельсина, и что-то совсем уж странное случилось с носом. Подивившись своей неуёмной фантазии, я резким кивком головы прогнал все наваждения, заодно ненадолго уложив повыше на лбу чуб светло-русых волос.
Пытаясь развлечь себя хоть чем-нибудь, я принялся размышлять о множестве своих планов на остаток субботы и воскресенье. Планов было много, а одного выходного дня мало, я стал живо воображать разные интересные занятия, и погрузился в свои мечты. Замечтавшись, я не заметил, как точки на часах проснулись и замигали, сначала в нормальном темпе, а потом все быстрее и быстрее, так что звонок неожиданно резанул мне по ушам, возвещая свободу для меня, Марии Анатольевны, и ещё 30 моих одноклассников из 7-го класса «Б».
Учеба давалась мне без особого труда, я все схватывал на лету. Не столь давно я понял, что из-за этого у меня в классе не было близких друзей, налаживанию отношений всякий раз мешала скрытая зависть. Несмотря на всё это, за оценками я не гнался, считая школу скучной и бесполезной принудиловкой, так что в дневнике у меня прихотливо, в беспорядке перемешалась вся их шкала. Изредка, если мне вдруг удавалось раскопать в каком-нибудь школьном предмете что-то интересное, мои ответы на уроках делались искромётными, а учителю казалось, что «Кныш, наконец, проснулся». Но стоило предмету опять стать поскучнее – и мой «школьно – Кнышевский» энтузиазм моментально испарялся.
Дорогу домой я преодолел на отточенном до совершенства автопилоте, продолжая на ходу грезить неисполнимыми планами на ближайшие выходные, не замечая ничего вокруг.
По субботам отец не работал, и дома меня уже ждал обед. Жили мы вдвоем с отцом, работником какого-то закрытого предприятия – института, осколка бывшего советского ВПК, в небольшой двухкомнатной квартире на первом этаже в пятиэтажном доме на перекрёстке улиц Октябрьской и Добровольского. Ничего такого «убийственного» в том институте не делали, его хитрая продукция – всякие датчики, точные терморегуляторы и прочая сверхнадёжная мелочь, рассчитанная на «работу даже в эпицентре
