вытащил из-за толчка красное ведро и прогулялся до края причала, где зачерпнул морской воды и улыбнулся солнцу, тёплой осени, нахохленным чайкам.
Вместо тряпки он намочил свою старую футболку и взялся за пыль.
Тёмные влажные полосы прочертили подоконники и табуретки, гнилую клеенку на столе. Заблестел дисковый телефон, умылся старый телевизор.
На зоне телевизор был единственной ниточкой, что ещё соединяла с внешним миром; здесь телевизор казался чем-то чужеродным, словно бы та – тюремная – реальность заразила эту.
Словно бы болезнь и не кончалась.
Иннокентий сердито поотрывал куски лопнувших обоев и нехотя принялся за пятно Агаты.
Оно не смывалось.
Ему вспомнилась сказка о Синей Бороде. Мрачная, страшная сказка – Иннокентий никогда её не любил, но Аня в детстве просила читать снова и снова, а потом засыпала как ни в чём не бывало.
Он намылил воду, потёр сильнее, с остервенением, а когда и это не помогло, отправился в город, к магазину знакомого грека, которого помнил ещё по прошлой жизни.
Солнце вовсю припекало, несмотря на осень и густые чёрные облака; одежда прилипала к телу. Грека на месте не оказалось. Вместо него покупателей встречал супермаркет «Одиссей» – в зелёно-желтых оттенках, в буйстве красок и товаров. Битый час Иннокентий ходил туда-сюда, пытаясь найти чистящее средство и не понимая логики продавцов. Голова разболелась, шныри-кассиры поглядывали на него, будто он собирался что-то украсть.
Наконец, в одном из рядов Иннокентий с облегчением схватил бутылку Domestos, голубого, как тропическое море.
Честно отстояв в очереди, он узнал, что денег на тропическое море нет, и купил за полтинник соду, которую посоветовала кассирша.
Снова пошёл хоровод: пятно Агаты – сода – тряпка. Солнце раскаляло затон, нагревало дом охраны, и пот ручейками сбегал по спине. Иннокентий до остервенелости тёр паркет, в боку кололо, спина ныла, и хотелось напиться в рога холодным пивом.
Агата не уходила.
Казалось, она поселилась здесь навечно – впиталась, всосалась, клеймила собой, словно издеваясь, словно мстя за их неудачное замужество.
В глазах поплыл туман, на пальцах вздулись мозоли.
Агата-Агата.
За окном потемнело, когда облако нашло на солнце, и стену напротив озарили красно-синие огни пятнадцатилетней давности. В дом охраны вошёл молодой Костян со своими операми – вплыл, будто уточка с утятами, – что-то заорал, закрякал, показывая на пятно.
Тогда оно ещё блестело, тогда ещё только сворачивалась и коркой подсыхала кровь. У Иннокентия болели кулаки, осколки зеркала торчали из костяшек, и была жгучая обида: на Агату, на Костяна, на судьбу.
А больше ничего память не сохранила – ни холод наручников, ни допросы, ни приговор.
С годами всё слилось в серую муть, в мутную реку без начала и конца: тёмные коридоры, тусклые бараки, тусклые
