о том, что в Столешниковом можно достать французские духи, а на Шаболовке продаются немецкие торшеры. Хорошо, кабы Крупенин не испугался. Он и прежде был трус, а теперь – с чего бы? – стал бояться собственной тени.
Они сидели в кабинете, женщины после ужина остались в столовой.
– Ох, стрекочет, – сказал Снегирев. – Хорошая у тебя Лариса.
– Ничего, – самодовольно улыбаясь, ответил Крупенин.
– Откровенная, прямая. Послушай, а ведь она была права, когда сердилась на тебя за то, что ты так холодно встретил Остроградского. Вы же когда-то дружили.
У Крупенина стало серьезное лицо.
– Почему же холодно?
– Она говорит, что ты мычал, – смеясь, сказал Снегирев. – Это, брат, не дело. Тем более что посадили его, очевидно, зря. В этом, кажется, не приходится сомневаться?
Крупенин пошевелился в кресле. Он смотрел на Снегирева странно.
– На твоем месте я бы встретил его совершенно иначе. Он крупный ученый. С заслугами. Он выжил – факт, с которым так или иначе приходится считаться. Сейчас это даже модно – устраивать невинно пострадавших. Подумаем, как ему помочь? Проигрыша не будет.
Крупенин извинился и вышел – проститься с сыном, как он объяснил. Он обожал сына. Каждый вечер перед сном Женя задавал отцу заранее приготовленные вопросы.
– Так ты говоришь, надо помочь? – сказал он, вернувшись и удобно устраиваясь в кресле. – Может быть, может быть.
В кабинете горела только настольная лампа. Крупенин был освещен в профиль – ухо, набрякшая щека, красивый, поседевший висок. Он слушал с прежним вниманием. Но что-то переменилось. «Решил, собака, держать ухо востро», – подумал Снегирев. Он сдержал раздражение.
– Ты не думаешь, что разумно было бы предложить ему… Ну, не знаю. Может быть, денег? Ведь у него сейчас ни кола ни двора. Пришел он к тебе в надежде на помощь.
– Да говорю тебе, что я…
– Думаю, что он не откажется от денег. Но сейчас для него важнее работа.
– Позволь, как ты себе представляешь? Я должен пойти к Остроградскому?
– Вот именно. А что здесь особенного?
– Почему же я? Если ты ему так сочувствуешь, ты и поезжай!
Снегирев нахмурился:
– Тебе удобнее. Вы были друзьями.
– Но я… я даже не знаю, где он живет…
– У Кошкина на даче.
– У Кошкина? – широко открыв глаза, переспросил Крупенин. – Да Кошкин меня с лестницы спустит!
– Он там редко бывает.
– Не поеду.
Это было сказано с тем новым для Крупенина оттенком независимости, который появился в их отношениях лишь в последнее время. Еще в прошлом году после столь решительного «не поеду» полились бы длиннейшие, часа на полтора, разговоры. Сегодня – нет. Крупенин молчал. Он втянул голову в плечи, смотрел настороженно, испуганно, но молчал. Его рука, протянувшаяся к пепельнице, чтобы погасить папиросу, слегка дрожала.
– Значит, не поедешь?
– Нет.
