– ведь ранение может оказаться очень тяжёлым…
Вика закусила губу, под ресницами блеснули слёзы. Словно не желая, чтобы они пролились и показали её слабость, девушка поспешно подняла глаза и уткнула взгляд в солдата на плакате.
Влад поймал себя на том, что потихоньку с облегчением вздохнул. Вот-вот, пусть лучше к агитационному солдату обращается, чем к нему. А то у этой юной актрисы такой взгляд… всю душу выворачивает. Талантливая девчонка! Даже он, человек далёкий от лицедейства, это видит. Вот только как далеко простираются её таланты и насколько они опасны для него – пока неясно.
Девушка между тем шагнула к плакату и бережно провела ладонью по его кромке. То ли расправила завернувшийся угол, то ли погладила. Сквозь слёзы вдруг проклюнулась слабая бледная улыбка. Как будто она по ассоциации что-то вспомнила. Другой плакат, быть может?
– А знаешь, я каждый день, по пути на работу прохожу мимо старой, довоенной ещё афиши… – доверчиво поделилась Вика, и в её грусть впрыгнули весёлые искорки, замерцали.
Девушка вернулась к столу и принялась опять сматывать в рулончики марлевые полосы. Улыбка робко светилась на её лице. Как солнце в холодной воде – пришло Владу на ум знаменитое сравнение.
– Помнишь прикрепленные к каждому столбу фанерные листы с анонсом музыкальной комедии «Антон Иванович сердиться»? Фильм вышел накануне войны, и мы не успели его посмотреть. Ты ещё сказал, что когда вернёшься, первым делом поведёшь меня на эту комедию…
Девушка отодвинула в сторону готовые свитки бинтов, повернулась и шагнула назад – к тем прозрачным тряпочкам, что сохли на верёвках.
– Да, афиши всё ещё висят, – продолжала она говорить, снимая марлевые полосы. – И этот кусочек обещанного, но несбывшегося, отнятого веселья выглядит нелепо в обескровленном, едва дышащем городе… – Юркие искорки выскакивали из её голоса и убегали, пугаясь тяжёлых мрачных слов, боясь быть ими раздавленными.
Откуда-то потянуло сквозняком. Бинты заколыхались, полетели косо – словно снежные обрывки безжалостной пронзительной метели.
– Среди разрывов бомб и снарядов… подолгу дымящихся развалин… верениц замерших троллейбусов и трамваев… тёмных измождённых лиц в длинных очередях за хлебом… – говорила девушка посреди этой метели. – Людей, присевших на обочине, но так и не поднявшихся … «Пеленашек» на саночках… Сосущей стыни, гари, хруста выбитого стекла и кирпичной крошки под ногами…
В её голосе не звучало даже горечи. Это были усталые интонации человека, для которого шокирующие картины стали бытом. И потому эмоции по поводу жуткой повседневности давно выгорели, обесценились.
«Зима сорок первого – сорок второго, – определил Влад. – Смертное время».
– Но гулкие и размеренные звуки метронома – как сердце Ленинграда. Которое всё-таки бьётся, – в потухшем голосе робко блеснула не успевшая убежать искорка. – Наперекор всему.
Бинты
