девичьи голоса:
– Да идем же, идем, Варя… Галя Трушкова сейчас петь будет. Вон уж поет, кажется. Потом Нина Воробьева, потом я… После концерта танцы устроим. Очень, очень весело будет…
– Не-не могу я, не могу! И так… Господи, что теперь будет!
– Вот чудачка! Да что же случится такого? Ничего. Не понравится – уйдешь.
– Нет, нет… Если еще и в клуб, то матушка… Да и насмешки там всякие.
– Какие еще насмешки? Чего выдумала! А потом, говорю, танцы устроим. И слушай – там ведь в клубе…
И Шатрова перешла на шепот.
Захар стал за колонну. О чем шептались Ирина с Варварой, он теперь не слышал. Только временами до него доносились не то всхлипы, не то вздохи да отдельные слова: «Господь», «грех», «матушка»…
В конце концов Ирина все-таки втащила упирающуюся Варвару в клуб.
«Молодец, Иришка! Успела!» – подумал Большаков и пошел на электростанцию.
А успела она потому, что Пистимея Морозова в это время сидела в доме Клавдии Никулиной и выкладывала на стол зажаренного целиком поросенка, штапельный отрез на платье, небольшую палехскую шкатулку, несколько кусков кружев, два ситцевых платка и Евангелие.
– Вот, доченька, прими ради праздничка. От чистого сердца сестрицы прислали.
Сама Клашка металась по комнате из угла в угол и выкрикивала:
– Зачем?! Зачем?! Что ты все ходишь ко мне!
– Ведь не чужие, чай.
– Отстань ты от меня ради… Я тебе давно сказала – не пойду, не пойду больше в ваш молитвенный дом.
– Да разве я тебя зову туда, доченька? – с укором произнесла Пистимея.
Клашка села к столу, положила на него руки, уронила на них голову и заплакала. Пистимея погладила ее по волосам, вздохнула:
– Страдалица сердешная!
Клашка подняла голову, вытерла слезы, поправила выбившиеся из-под платка волосы и, беря себя в руки, сказала, отодвигая разложенные на столе подарки:
– Убери сейчас же.
Пистимея, вздохнув еще раз, проговорила строго:
– Как хошь, как хошь, – и принялась складывать в сумку кружева и платки. – От колхоза приняла бы небось подарки. Да не дали.
– Давали, когда было за что. А нынче – не за что.
– Не за что, – произнесла Пистимея раздумчиво, чуть нараспев. И еще раз, прислушиваясь к своему голосу, повторила: – Не за что… Да ин ладно уж… Сестрицы только обидятся.
– Да поймите же – никого я не хочу обидеть.
– О-хо-хо… – простонала Морозова. – Это, может, и так. Да ведь часто обижают не потому, что хотят. Они ведь, сестрицы во Христе, до-олгую жизнь прожили. И они, присылая гостинцы, знают, есть за что или нет. Да ладно уж, они-то поймут и простят. Но… дите неразумное, сама ведь себя обижаешь, бессердечная.
– Пистимея Макаровна… уходи! И без того мне… Оставьте меня в покое, – из последних сил умоляюще прошептала Клавдия.
– Уйду, уйду, Клашенька! Я ведь не сержусь, знаю:
