от коего лишился сознания, он почитай что не ощутил. Потом в голове стало как-то сумеречно – такое случалось в детстве, когда Андрея укладывала в постель горячка. А как именно путаются у бредящего человека мысли – рассказывать нет надобности.
– Многого обещать не могу. В том случае, что я беру за образец, исцеление длилось четыре года и окончательным не стало, – признался доктор. – Больной мог сам ходить по комнатам, но в трех шагах не узнавал лиц… Это прелюбопытное занятие – возвращать человеку зрение. У меня есть пациент – весьма занятный случай. Я готовлю его к тонкой операции. Но сильно беспокоюсь из-за его возраста – пациенту шестьдесят восемь лет. Если бы я мог помочь и вам операционным путем, как господину Куликову… У каждого врача есть любимые пациенты, с которыми более всего трудов и разочарований, но именно с ними случаются открытия. Полагаю, вы – из таких, оттого готов тратить на вас время. Любопытство исследователя – оно надежнее всякого человеколюбия… Были ли у вас в роду люди со слабым зрением? Случалось ли кому под старость обрести дальнозоркое зрение? По отцовской линии было сие?..
Андрей, отвечая, даже ощутил то самое любопытство, о котором толковал доктор, – как из этих сведений Граве сумеет извлечь нужное направление в лечении. Дотошность доктора ему понравилась – она способствовала доверию.
К той минуте, когда Граве сказал «довольно», Андрей уже порядком проголодался. И Тимошка с Еремеем – равным образом. Так что завтрак, совмещенный с обедом, съели в трактире, в самом дальнем и темном углу, чтобы публика не видела, как Еремей помогает питомцу.
В слободу Измайловского полка покатили, когда смеркалось, и у калитки столкнулись с Гришей.
– Григорий Иванович! – воскликнул Еремей. – Что это с вами, сударик мой? Что за беда?
Гриша был без шапки, взъерошенный, дышал тяжело. Извозчик, что привез его на санках, ждал платы, но Гриша, похоже, ничего не соображал.
– Погоди, братец, – сказал извозчику Еремей. – Барин не в себе.
Андрей Гришу не видел, а молчание товарища ничего ему не сказало. Что до беспокойства Еремея – то, занятый собственными заботами, Андрей не придал ему значения. Он знал пылкий Гришин нрав – друг мог впасть в ярость из-за того, что портной ему камзол обузил.
– Здравствуй, Беклешов. Ты отвез ковер? – спросил Андрей.
– Какой ковер?! Свадьба расстроилась! – крикнул Гриша. – Этот подлец отказался жениться на Маше! Я буду с ним биться! Этот позор лишь кровью смывают!
– Постой, постой! С чего он отказался?
– Не знаю! Утром к нам от Венецких письмо привезли – свадьбе не бывать! Маша в комнате своей ревет в три ручья! Батюшка наш драгоценный орет во всю ивановскую! Маша-де семью и беклешовский род опозорила! Маша! Это он – про Машу!
– Погоди, погоди! Отчего все расстроилось? Еремеюшка, помоги, – сказал Андрей, не понимая, где крыльцо. –
