шест;
для парня – богатство, лежанье и пьянство.
Средь чёрных, асфальтовых, ямных кулиг
общественный быт, как поток поголовья,
живущий без целей, разумности, книг,
уже не дрожащий душою и бровью.
Удушливый смог из бензина, гнилья,
печалей и примесей пыли, резины.
Безрадостный факт жития-бытия
в дурной, обязательной, серой рутине…
Кротовые кочки
Семь ёжиков-кочек, покрытых травой,
недвижно внимают полям и посадкам,
простору округи, волне луговой
среди дикобразов-кустов и порядка.
Живут так весною и летом цветным,
линяют по осени, вновь обрастают,
зимою почти что совсем не видны.
Они явно что-то земельное знают…
Застывшей семьёю два года подряд
меня вдохновляют, порою тревожат.
Один даже как-то проник в палисад,
приплавившись к почве невидимой кожей.
Ежовая стая, семейство, как род,
почти разлучённы, но всё-таки вместе!
Народам, имеющим родственный код,
у них поучиться бы надо сей чести!
Наталии Воронцовой
Соцреализм
От водки горчат пролетарские губы,
какие обветрены, треснули чуть.
Бытую один я на кухонном кубе,
вдыхая больную осеннюю муть.
В сыром полумраке, пропахшем капустой,
сюда прилетевшем из створки окна,
со мной солидарным в апатии, грусти,
взираю на то, как мрачнеет луна.
Средь жёлтых, давно выгоравших обоев
на старом единственном стуле сижу,
три дня находясь в неуютном запое,
газетной, чудной самокруткой дышу.
Прожженье прикрыто просаленной тряпкой.
Давно исхудал, седина в волосах.
С густыми усами, в потрёпанных тапках,
в протёртых, уже пожелтевших трусах.
За тюлем немытых и потных стекляшек
темнеет почти что беззвёздная ночь.
В помятой, обляпанной майке-алкашке
гляжу отчуждённо и будто бы прочь.
Христос в запылённом иконном окладе.
Живу, как скотина, дурак, стыдоба.
В стесняющей будке квартирного ада
осталось лишь выть, забывая себя.
В цементно-бетонном каркасе, капкане,
в коробке, по факту почти навесу,
в селёдочно-луковом, пряном духмане
смотрю
