ке.
По вагону, донельзя набитому военными и гражданскими людьми, узлами, тюками, корзинами, извиняясь и чертыхаясь, протискивался к своему месту капитан Добродеев.
В вагоне тесно. Прижавшись друг к другу, у окна сидят два молоденьких солдата: один без руки, другой слепой. Напротив женщина в берете, рядом толстый мужчина, по виду хозяйственник, и старик в новенькой, не по росту шинели. Припав к окну, старик пытается разглядеть, что там происходит:
– Что за станция?
Женщина, устало вглядываясь в окно, через плечо старика:
– Какая-то маленькая, неизвестная. – Безнадежно вздохнула. – Стоим у каждого столба.
Толстый мужчина не к месту криво усмехнулся, безразлично глядя в окно:
– Война, ничего не поделаешь.
Добродеев молча залез на верхнюю полку. Он долго лежал с открытыми глазами. В памяти, как странички, листались годы его жизни: родители, война, госпиталь… И вот теперь опять на фронт. А куда едут эти люди? Ведь здесь недавно хозяйничали немцы. Правда, линию фронта отодвинули далеко на запад. Значит, эвакуированные и беженцы возвращаются к мирной жизни на свои места: в города, деревни, поселки. Дай Бог. Поэтому галдеж в вагоне такой возбужденный.
– Что там случилось? – Старик трогает Добродеева за плечо. – Чего встали-то?
– Неизвестно. Встали, и все, – неохотно отозвался капитан.
– На фронт едешь? – любопытствует старик.
– Туда, отец.
– После ранения небось? Вижу, неловко залез.
– Угадал.
Старику явно хочется поговорить:
– Откель сам-то будешь?
– С Кубани. Кубанский я. – Добродеев закрывает глаза, показывая всем видом, что хочет спать.
Возбужденный шум возвращенцев в вагоне не стихает. Капитан лежит с закрытыми глазами. А ему и вернуться некуда – только на фронт. После госпиталя поехал к родным местам навестить, сошел с поезда, подошел к деревне, а ее нет. Одни обгорелые печные трубы. Опустела деревня. И какая-то звенящая тишина охватила эти скелеты. Даже птиц нет. Он стоял среди черных головешек – сильный, здоровый – ничего, что из госпиталя. От слёз у него зарябило в глазах. Видит Бог, что нет этому злодеянству прощения. Сердце словно зажали в тиски…
Старик с пониманием посмотрел на Добродеева.
– Эвоно как… – Хотел что-то еще сказать, но не решился. Грустно стал смотреть в окно. Там за разбитым полустанком раскинулись бескрайние пахотные поля. Тихо проговорил, вроде бы себе: – Весна занимается. Пахать скоро, а пахать-то некому…
По перрону, толкаясь с вышедшими из вагонов редкими пассажирами, с сумкой через плечо идет торговка:
– Семечки, кому жаренных семечек!
Толстый мужчина повис из окна:
– Э-э-й, хозяйка, иди сюда! Дай-ка пару стаканов.
Торговка насыпает стакан черных семян, протягивает толстому. Затем второй. Берет деньги, идет дальше вдоль состава. – Жаренные семечки!
В вагоне толстый усаживается на свое место.
– Ну вот, теперь не так скучно будет. – Начинает грызть семечки, шелуху сплевывает на пол.
Старик опять заводит разговор с соседями:
– Ребятки, куда едете-то? Вроде уж отвоевались, а путь держите на запад.
Безрукий, поправляя пустой рукав:
– Ко мне едем.
–В Госпитале были?
– Ага, – отзывчиво вздохнул солдат. – На Кавказе. А оттуда поехали на его родину, на Украину, к матери и сестре. Приехали в Дарницу, это под Киевом… – Солдат замолчал. Тяжело говорить об этом. Ведь рана-то еще свежая. Тихо закончил: – Погибли все…
Старик тяжело вздохнул, в голове мелькнуло: «Горе одно на всех».
Толстый, не слушая рассказ инвалида, лезет в карман, достает горсть семечек, церемонно протягивает женщине.
– Угощайтесь, веселее ехать будет.
– Спасибо. – Женщина делает из газеты кулек для шелухи.
– Ну что ж, говорю, поедем, Петро, ко мне. Будешь у меня жить под Смоленском. Мы с ним два года вместе воевали. Он меня, раненного, из боя вынес в балочку. А потом вернулся обратно и попал под танковую атаку. Тут его и накрыло.
Женщина потихоньку вытирает слезы:
– Господи, ироды проклятые, что же они делают…
Толстый, прислушиваясь, невозмутимо лузгает семечки:
– Да-а. Бывает. Война.
– Ему
