ткань в бесформенный сгусток тьмы. Укрыв лицо под капюшоном, я предстал бы перед подмастерьями, дежурившими на третьем ярусе (если бы они вообще обернулись к лестнице и заметили меня), как обычный – разве что пополнее большинства прочих – брат-гильдеец, спускающийся вниз. Учитывая все слухи, будто четвертый ярус снова собираются заселить клиентами, даже брат, дежурящий на третьем, где держат клиентов, полностью лишившихся рассудка, воющих и гремящих цепями, ничего не заподозрит при виде спускающегося вниз подмастерья и не усмотрит ничего особенного в том, что вскоре после того, как он вернется, на четвертый спустится ученик. Все будет выглядеть так, будто подмастерье что-то забыл на четвертом ярусе и послал за забытым ученика принести.
Уютом четвертый ярус отнюдь не блистал. Примерно половина древних светильников еще горела, однако пол коридоров был покрыт слоем ила – кое-где едва не в руку толщиной. Стол дежурного охранника стоял там, где был оставлен, может быть, две сотни лет назад, но древесина прогнила насквозь, и вся конструкция рассыпалась бы при первом же прикосновении. Однако вода здесь не поднималась высоко, а в дальнем конце выбранного мной коридора не было даже ила. Уложив пса на клиентскую кровать, я, как сумел, вымыл его при помощи губок, захваченных в комнате для допросов.
Мех его под коркой запекшейся крови оказался коротким и жестким, рыжевато-коричневым. Обрезанный почти под корень, хвост толщиной превосходил длину, а коротко, едва ли не начисто обрубленные уши были не длиннее первой фаланги большого пальца. В последней схватке ему здорово раскроили грудь. Мощные мускулы торчали наружу клубком сонных змей. Правой передней лапы не было вовсе: если что и осталось, все было размолото в кашу. Пришлось, уж как получилось, зашить рану в груди, а поврежденную лапу отрезать, после чего она снова начала кровоточить. Найдя артерию, я перевязал ее и подвернул шкуру, как учил мастер Палемон. Получилась замечательная культя.
Трискель время от времени лизал мою руку, а стоило мне наложить последний стежок, принялся облизывать культю, словно он – медведь и может высосать из культи новую лапу. Челюсти его были огромны, как у арктотера, а клыки – длиннее моего среднего пальца, вот только десны совсем побелели, и в челюстях осталось не больше силы, чем в руках скелета. Желтые глаза пса переполняло чистейшее, беспримесное безумие.
В тот вечер я поменялся обязанностями с парнем, которому выпало нести клиентам еду. От них всегда что-нибудь да оставалось – некоторые клиенты не едят вовсе, и два оставшихся подноса я понес Трискелю, гадая, жив ли он до сих пор.
Трискель был жив. Он даже ухитрился выбраться из кровати и подползти (ходить пока не мог) к кромке ила, где скопилось немного воды. Там я его и нашел.
На подносах были суп, черный хлеб и два графина воды. Миску супа Трискель вылакал исправно, но, попробовав скормить ему хлеб, я обнаружил, что пес не в силах как следует разжевать его. Тогда я накрошил
