style="font-size:15px;"> сеттера,
мопсики, этцетера.
Даже
если
пара луж, в лужах
сотня солнц юлится.
Это ж
не собачья глушь,
а собачкина столица.
Маяковский В. Краснодар. 1926
***
Можно повторить слова Щенка:
– Призрачный болотный город диктует.
И добавить:
– Город-кладбище. В живописи. За малым исключением. Питер – это графика, это – линия, а не живое пятно света, цвета и Солнца. Живопись – это время. Линия – это судьба красивой буквы, это судьба Акакия Акакиевича.
Началось с глаза.
Или сглаза.
В компании кто-то принёс коробку масляных красок и кисточки. На листке бумаги попробовал что-нибудь изобразить, пока соседи разливали напитки. Получился глаз. И даже похож получился, почти живой, смотрящий. Спокойный, он был один цветной на белом клочке мелованной бумаги. И взгляд что-то говорил.
В двадцать с чем-то лет началось путешествие по дороге нового.
Живопись можно представить как голос – чистый, звонкий, хриплый, глухой – но всегда страстный. Или как запах. Или как музыку. Или мазню разноцветной глиной, кровью или мозгами. Или как медитацию. Или как «Портрет Дориана Грея» с алыми парусами, или как «Портрет» Гоголя с перерезанным горлом. Или… Но всегда погружение в цвет и фактуру. А не в раскрашивание рисунка. Греческий платонический стиль не привлекал – ближе были пещерные росписи времён открытия и познания мира. Познание, а не каноны и повторения по принципу «как учили». Пусть ничего не получится, но это МОЁ путешествие.
***
Hundertwasser на первой лекции студентам говорил, примерно, следующее: вы зачем сюда пришли – искусству нигде не учат.
***
Урал реальный и мифологический Ван Дог не смог вытравить из себя, как делают некоторые приезжие провинциалы. Они вписываются в питерскую тусовку и вполне успешны. Кроме былого имперского нарциссизма и величия город всегда подвержен западным веяниям и влияниям. Дикие колонии и гламурная метрополия.
Но они или вернувшиеся ленинградские блокадники, или дети блокадников на Урале и возвратившиеся в родное поле смыслов. Они – не уральские роковары ДДТ и не искатели земных сокровищ смыслов. Они обращались к пустому, нулевому, но сакральному месту, где присутствовал некий издохший идеал, обитающей в горизонтали и вертикале империи, мужского аполлонистического государства Платона, неприступными стенами Кремля или Рейхсканцелярии Гитлера. Но не из современного вещества, а из старых и отживших форм и представлений. Как писали Ганс Поссе и Игорь Голомшток, «” героический мир античности преодолел усталость от жизни, пришедшую с христианством”. Их жизнеутверждающее, реалистическое искусство противопоставлялось всегда, существующим параллельно, реакционным, упадническим тенденциям, проявлявшим себя и в болезненных фантасмагориях Иеронима Босха, и в “истерическом надрыве” мастера Изенгеймского алтаря Матиса Грюневальда, и в мрачном мистицизме Эль Греко», в свежести импрессионистов, эмоциональности фовистов, субъективности экспрессионистов…
***
Не вписался в питерскую
