т твой, взываю к личному твоему влечению. Твоя жизнь – твоя воля. Только твоя. Ни семья той, с кем ты намерен обручиться, ни кто иной – законы на скрижалях не писали.
Обнимаю крепко.
Василий Шешурский.
Иннсбрук. Июль, 1815 год.
Глава 1
Действительный студент, выпущенный из Московского университета, перечитывал письмо в дорожной карете. Прыгающий почерк брата с небольшими, приземистыми буквами пропечатался на обратной стороне листа. Бумага от времени засалилась до прозрачности – три года носил Дмитрий это письмо в кармане.
Солнечным апрельским утром 1818-го года он возвращался домой, в родовое имение. Английский романтизм тогда уже распылялся по Европе. Байрон в Венеции писал «Дон Жуана», первый денди Джордж Браммел трудился в Париже над «Историей костюма». Между тем лондонская общественность четыре месяца зачитывалась историей доктора Франкенштейна – романом ужасов какого-то неизвестного автора, а умные критики давили угасающего Джона Китса.
По Европе распылялся английский романтизм. И там по сей день жил брат.
Двухколейная дорога тонула в сочной еже, ракитовые ветки всею гущей кланялись коням. Уезжал Дмитрий парой – возвращался тройкой. Смешанным лесом заросло старое кладбище. Он снял чёрную шляпу, перекрестился: у того большого тополя торчали из-за оградки два гранитных креста. Могилы родителей – ухаживал ли за ними кто?
И вот лесное щебетание жаворонков пронзилось пением петуха. Деревня! В зелени одичалых яблонь сверкнула серая крыша. Старый двухэтажный дом. Тесовый. Деревянное крыльцо, резные наличники с капельками застывшей смолы. Невесёлые окна – будто ослепшие глаза. Жива ли нянюшка Февронья? Жив ли дядька Асинкрит?
***
За раскрытыми ставнями кухонного оконца собиралась зацветать груша. Там жужжал шмель. А внутри шаркали старческие шаги.
Топнули кони двенадцатью копытами на подъездной дорожке у крыльца – кто в лес кто по дрова. Фыркнули. Незапертые двери отворились настежь – впустили весеннюю зарю в забытый дом. И через порог влетел стройный юноша в надвинутом на лоб цилиндре. Огляделся. Улыбнулся. Ухоженные зубы его сияли.
– Митенька! Голубчик! Мальчик мой! Родимый! – из темноты выбежала Февронья и кинулась к нему на шею. Белый платок съехал с седого затылка, обнажил две стянутые верёвками косы.
– Нянюшка! Милая!
Как давно не звенел здесь этот радостный тенор! Дмитрий, наконец-то, снял шляпу и показал синевато-дымчатые весёлые глаза под тонкими чёрными бровями, затенёнными к внутренним уголкам.
– Окреп-то как! – Февронья морщинистыми руками погладила его прямые плечи, потрепала сборки рукавов коричневого фрака. – А кудри-то какие!..
Тронула его волнистые пряди, прикрывающие уши. Надо лбом его тёмно-русые волосы лежали мягким валиком.
– Да что же, Митенька, щёчки-то у тебя как провалились?
– Ну, не век же младенцем на каше сидеть, – скрипнул сзади старческий голос.
– Асинкрит! – Дмитрий подлетел к сухонькому старичку. – Ну, иди я тебя обниму!
Февронья отчего-то насупилась. Расцеловать-то как следует своего дитятку так и не успела.
– Как наш дом? Как моя комната? – Дмитрий взбежал по лестнице и растворил двери своей спальни. В верхних покоях пахло сыростью. Свечи там не жгли, да и никто не заходил туда с тех пор, как он отправился учиться в Москву.
Оба старика едва поспевали за ним, ахая и всхлипывая от радости.
– Ты уж не серчай, Митюша, что пыльно так, – оправдывалась Февронья. – Не знали, что нынче приедешь…
– Всё как раньше, – он сладко вздохнул, оглядывая тёмные обои, потолок с лепниной, канделябры с чёрными огарками свечей. В углу – белая изразцовая печь. Узкая кровать-кушетка вдоль стены с турецкими подушками. Низкий строгий шкаф с книгами за стеклом: «Дефиниции» Папиниана и рядом – его же два тома «О прелюбодеянии», не читанные ни разу (Дмитрий улыбнулся). Библиотека будущего студента отделения нравственных и политических наук.
Он отодвинул жёлтую коленкоровую штору. Чихнул. Сбежал от окна к туалетному столику, где стоял громоздкий гранёный флакон с высохшими духами. Сел на немецкий стул с острыми ножками.
Скрипнуло. Треснуло. Ой-ой…
Дмитрий стукнулся локтем об пол. Повернул серьёзные глаза на нянюшку.
– Хм… В родном доме и падать сладко, – он расхохотался.
Заулыбалась и старушка. Коль Митенька смеётся, чего же ещё-то полагается?
– Починим. Барин, Дмитрий Александрыч, – заахал Асинкрит. – А вы с дороги-то проголодались
