таять на глазах. Звук бьющейся головы его сына о ступеньки теперь сменялись звуками спускающегося по ним Михаила.
Тем не менее, на душе стало немного спокойнее. Мужчина предпочитал верить, что присутствие Ольги развеивает гнетущую атмосферу в доме. Оля была тем самым человеком извне, который приносил в мир Громовых добытый где-то за пределами загородного дома такие ресурсы, как смех, радость, улыбки. У нее всегда под рукой был фонарь и этот фонарь умело разгонял пожирающих все и вся подвальных крыс. Только эти крысы ютились не под скрипучими половицами. Они обосновались в голове Кости и Михаила. И обосновались прочно.
«Выкрути реле своего фонарика на максимум, Оля – взмолился Михаил за мгновенье, прежде чем появиться на кухне вновь – Кости это необходимо, а мне… должно быть это необходимо еще больше. Потому что я тяну все за нас двоих и это… чертовски сложная задача.»
Когда мужчина вошел на кухню, то застал Константина, принимающего обезболивающие таблетки. Ольга, склонившись над ним, учтиво подносила небольшие белые капсулы к его рту, вовсе не боясь, что Костя обслюнявит ее ладонь и пальцы. Раньше Михаил существовал в мире, где все эти процедуры взваливались на него одного, но теперь в его жизни появилась хрупкая, но важная для любого человека опора. И хотя до инвалидности сына, Михаил рассуждал так: с потерей контроля над телом теряется и его чувствительность. Если твоя рука переставала функционировать, ее мышцы начали иссыхать, а нервы и сухожилья лопались, словно струны на гитаре, то о какой боли могла идти речь? Все это превращалось лишь в бесчувственный, не нужный отросток. Так думал Михаил до того времени, времени невежества и глупости, но с тех пор, как его родной сын стал инвалидом, взгляды мужчины кардинально поменялись.
Обезболивающее, таблетки для поддержания метаболизма, успокоительные… порой Михаилу казалось, что его запасов хватит на небольшую деревушку.
«Я живу с девяностолетним стариком – вот о чем иногда думал мужчина, рассматривая этикетки на упаковках с лекарством – И боюсь какая-то часть меня уже приняла смерть старика. Окончательно и бесповоротно.»
Костя становился стариком, который был столь немощен, что передвижение на инвалидном кресле стало обыденностью, а ходить под себя – нормой. Это был старик, который и пожить-то толком не успел, но при этом хлебнул достаточно горя. Старик, который по иронии судьбы проживет еще слишком долго, достаточно долго, чтобы успеть состариться заново. Старик, который только и делал, что страдал.
Костя действительно страдал. Страдал, как страдают солдаты, прошедшие войну и просыпающиеся каждую ночь от ужаса той бойни, что им когда-то пришлось пережить. Тело пронизывала неисчезающая фантомная боль, в то время как разум, раз за разом калечился под гнетом болезненных воспоминаний. Константину посчастливилось никогда не видеть ужасов военного времени, однако не было ни дня, чтобы он не заглушал ужасы своей маленькой войны со своим собственным телом. С телом и тем миром, что теперь никогда не будут прежними,
