числа, и письмо без ошибок… сыграли свою роль – её, пятнадцатилетнюю то ли девочку, то ли девушку, переводом из разнорабочих поставили учётчицей и назначили паёк служащего, что значительно превышал паёк неквалифицированного большинства строительей Фархадской ГЭС. Мама вспоминала, как отец грустно шутил о своём еврейском счастье, когда младшенькая, и отличница и умница, кормит своих постаревших (тогда совсем ещё и не старых) родителей. Как я уже упомянул, мой дед умер от обострившейся в эвакуации болезни желудка: отделяя от своего скудного рациона часть, он старался как мог уберечь от недоедания дочерей и свою тохтер, так, любя, доченька, он иногда называл Фримэню (уменьш. от Фрима) – свою жену и мою бабку.
Закончилась война. Вчетвером, уже без деда, но с будущим отцом Яны – Рашелем – они вернулись в Умань. Семья Станислава в годы оккупации выжила, более того, сохранила оставленные Харитонами вещи и даже извинилась (это по поводу повального польского антисемитизма) за невесть куда задевавшийся ковёр. Да что там ковёр, когда кругом послевоенная разруха и безработица, а в оставленном почти пять лет назад доме живут незнакомые тебе люди? Как жить, если муж похоронен на чужбине, если потерян дом, если средств к существованию нет?.. И тут – письмо от Яши, Яшуни, – бабушкиного старшего брата, Якова Моисеевича Скульского, моего двоюродного деда. В годы войны он с семьёй оказался в Хабаровске и теперь звал к себе. Других предложений не было, авторитет брата не подвергался сомнению, и она решила: «Если Яшуня зовёт, надо ехать». Тогда Хабаровск нуждался в специалистах, в том числе, учителях. Учителями были Аня (университет она «добила» заочно) и Рашель. В составе одной семьи школа получала сразу двух специалистов по главным тогда школьным дисциплинам – литературе и математике. Это была редкая удача, и они сразу получили маленькую без удобств квартирку в учительском доме, в которой все и жили: Аня с Рашелем и Яной, что родилась в 1946 году, моя бабка и моя мама, которой к тому времени было уже 20 лет. Заочно окончив Биробиджанское педучилище, она начала работать учителем начальных классов.
Потом уже мы жили в бараке по соседству через дорогу, и я в возрасте от трёх до пяти из окна второго этажа мог наблюдать, как от учительского дома к нашему переходит улицу маленькая, согнутая в пояснице старушка – моя бабка, Фрима Моисеевна Харитон. Она умерла в тот год, когда я должен был пойти в первый класс. По словам моих близких она любила меня, заботилась и жалела как младшего из своих внуков. Я не помню по малолетству никакого с ней разговора, не помню, как звучал её голос. Жалею об этом до сих пор. Ей, пережившей и наступление нового, двадцатого, века, и первый полёт братьев Райт, и еврейские погромы, и три революции, и три войны – две мировые и гражданскую, и репрессии 30-х, и эвакуацию, и «дело врачей», и гонения на «безродных космополитов»… было бы что рассказать мне. В год её смерти, 1961, весь
