style="font-size:15px;"> Напротив пассажир лиловый
в тоске не новой и хреновой
в пластмассовый стаканчик наливает водку.
Мне предлагает. Я беру селедку,
на хлеб её укладываю, лук
зеленый добавляю, рук
его дрожанье, с болью замечаю,
беру стаканчик, водку выпиваю.
Губам прикосновение пластмассы
противно очень, как тогда у кассы
мы тоже с другом водку выпивали…
Всё вспомнилось, я посмотрел в его лицо
и вдруг узнал – глаза! Да это ж Вовка.
И тут же стало совестно, неловко,
что я его в враги определил.
Он понял всё. Себе еще налил.
Смерть в городе
Снованье юркое машин
и скрежет, и пологость шин.
И памяти таинственные знаки…
Восставшей жизни узкая полоска
в фонарном свете вдруг блеснула плоско
и вытянулась, замерев,
изгибом стену подперев.
Мечта
Нарушив тишину, сварить лапшу на завтрак.
Заштопать варежку и в зиму дверь открыть.
Не полной грудью, нет, но все-таки вот так вот
вдохнуть морозный дух, продолжить дальше жить.
Дела, заботы, меркнет день короткий,
завеса зримая снегов и тишина.
Деревья скрипом отвечают кротко
на столбик ртути, вниз ползущий к точке дна.
Хлеб
И будет вытерт стол,
и даль – чиста.
Пирог слоён
и кот к зиме упитан.
Неряшливым и разноцветным бытом
сосчитан день, от десяти до ста.
Львиный зев
И халабудой зимнего левкоя
громада печки зев свой огненный откроет,
и буду дом я медленно топить,
где предстоит мне умирать и спать, и жить.
Желтый
Суровая зима. Закат багровый.
Мороз. И полторы синицы на кусте.
Как птицы далеки от этой жизни новой!
Как лес далек от рыканья моторов,
от хлопанья дверей, от радиопомех!
Но точка-самолет, по небу пролетая,
сам это не сознав, прочертит светлый след.
И голову задрав, лопату отставляя,
засмотрится наверх в шубейке желтой дед.
Кинотеатр
В углу нелепые, горбатые калоши,
какие-то плащи, на вешалке рваньё,
смешной платок в горошек красно-белый.
Фойе, ступеньки, узкий вход в кино.
Фронтон и греческих фигур пятно,
замазанное памятью, как мелом.
Камень
Кот облезлый вдруг пушистым стал,
рухнул осени протяжной пьедестал.
