раскрасневшуюся после драки с главным хулиганом класса, из толпы слушающих его рассказ о чём-то – Катя не помнила, о чём, помнила только незнакомое слово «коромысло». И сделал её своим помощником на все последующие девятнадцать лет. Ради него Катя была кем-то вроде себя, но лучше – принцессой и гопником, грубой силой и ослепляющей красотой, очаровательным ребёнком и занудной тёткой, требующей жалобную книгу. А потом всё как-то завертелось с этими колдовскими штуками, и Матвей стал её куратором.
Учиться Кате нравилось, а вот учиться под руководством Матвея, идеального, которому всё давалось слёту, было как-то… Стрёмно. И через несколько лет она перестала замечать, что люди оглядываются на неё на улицах, видя её быструю женственно-мужественную уверенную походку, длинные волосы, большие оленьи глаза, красивое лицо с колечком в носу, стройную худоватую фигуру. Как реагируют все на её надломную силу, эмоциональность, бурлящую под крышкой условного самоконтроля, беззлобную грубость и прямоту, сочетающуюся с очищенной от кокетства женственностью, проблёскивающую на дне огромных глаз детскую беззащитность. Катя привыкла мерить мир Матвеем, а Матвей обращал на неё внимание только тогда, когда её нужно было остановить или пошутить над ней – не зло, просто потому что Матвей был таким, да Катя и не хотела, чтобы он менялся. Пусть всё в мире меняется, а вот Матвей остаётся таким, какой он есть – с острыми коленками, запахом дорогого одеколона и почему-то тёплого хлева, подростковым задором и режущей силой лезвия в словах.
– Что же случилось с твоей верностью чаю с лимоном из автомата «Европы»? – усмехнувшись, спросил Матвей. Он иногда начинал цедить слова, медленно выплёвывая их, как шелуху от семечек. – Променяла бурду на бурду? Никакого понятия о верности.
– Я девчонка простая, – парировала Катя, надеясь, что не видно, как она светится. – Куда мне до клубничных ноток африканского кофе. Плеснули в стакан что-то горячее – сойдёт. Холодрыга та ещё.
– Морозит, – согласился Матвей. Замёрзшим он, несмотря на открытые лодыжки и шею, не выглядел, разве что уши снова были привычно-покрасневшими. – Готова?
– Ага. Наверно, – сказала Катя и рукавом привычно вытерла нос, среагировавший на горячий кофе и ледяной ветер. Матвей поморщился.
Пустырь уже начал темнеть; редкие чёрные сосны и липы теряли последние краски и переходили в черноту, как тревожно колышущиеся желтоватые колоски становились серыми. Рыжели только загорающиеся фонари по краям тёмного промежутка холмов, песчаной почвы, детских шалашей и редких кустов. Круглые и ярко-оранжевые, фонари висели в темноте, как апельсины, не разгоняя мрак, а, казалось, сгущая его. Небо переметнулось в густой синий, а потом в грязно-фиолетовый с привкусом цвета фонарей и грязно-розового; по ветвям лип сидели галки, вскрикивающие, как падающие на асфальт пищащие детские игрушки.
– Они
