настоящим идеологическим самоубийством тех, кто каким-то чудом выжил, бросаясь на амбразуру во время войны, и теперь требовал заслуженной геройской смерти.
Что же, пуле плевать на идеологии и убеждения, для неё все мы равны… Теперь парой человек, которые могли бы изменить этот мир, меньше. Однако сам мир вряд ли будет о них горевать, поскольку никогда не услышит их имён.
Двое оттаскивают тела к набережной. После слышен громкий плеск. Теперь они стёрты из истории. Двигаемся дальше, людская масса вокруг продолжает находиться в блаженном ужасе. Все знают, что мы несём с собой, и словно маленькие мышки пытаются не шевелиться, чтобы не привлечь внимание змея.
Здесь больше нет кабинетской практичности, военной тактики или повседневного лавирования, остались только лишь эмоции и жалкие первородные инстинкты. С обеих сторон.
Мои бойцы уже начинают звереть, но не по-животному, нет. Животные имеют свою, особенную, инстинктивную честь и взаимоуважение, которые основаны на единой для каждого зверя потребности – жить. Зверства такого рода встречаются только у разумных и цивилизованных существ. Они бессмысленны, неимоверно жестоки и полностью противоречат морали. Всё потому, что мы задаём вопросы и действуем там, где любому другому сыну природы ясно видна грань, в этом вся разница.
Тут, например, ты рискуешь схватить пулю лишь за то, что криво посмотрел на вооружённого человека. Или, может, ты просто выглядишь не так, как остальные. И всё, псы, спущенные с цепи, налетают на свою добычу.
Вместо стрельбы порой они закалывают жертв штыками, забивают прикладами или и вовсе пускают в ход лишь ноги и свою неуёмную ярость. Разумно экономят пули или просто входят в безумный азарт, не знаю. И, конечно же, не останавливаю солдат в их порыве использовать ещё более бесчеловечные методы убийств. Глупо пытаться остановить стихию, особенно если ты сам являешься её частью.
Один из моих бойцов явно сторонится остальных и заметно морщится, когда те набрасываются на очередного бедолагу. Я, кажется, редко его видел раньше. Вероятно, он совсем недавно под моим командованием. Я не хотел бы излишне привязываться к кому бы то ни было в отряде и уж тем более учить их жизни, но его поведение просто недопустимо.
– Почему ты стоишь, пока остальные заняты делом?
– Сэр, я никак не могу стрелять по гражданским. Это выше моих сил. Одно дело на войне, но ведь они безоружны!
Я хватаю за плечо какого-то костлявого старика, удачно подвернувшегося под руку, и кидаю к ногам «бунтаря».
– Это и есть война. И она ещё не закончена. И не будет закончена, пока ты не убьёшь в себе главного врага – человека. Вопрос только в том, убьёшь ли ты сапиенса внутри, пожертвовав чужой жизнью, чтобы сохранить свою, или убьёшь себя, потеряв жизнь, но сохранив свою дурацкую мораль и притворно чистые руки. Выбирай, что для тебя важнее, но кто-то из вас точно должен умереть. Просто знай, если ты выберешь себя, я всё равно пристрелю старика, так что твоя
