style="font-size:15px;"> …Визит оставил в Медоре неприятный осадок. Когда посрамленный призрак, напуганный обнаружением и уничтожением, удалился, майор натянул солдатское одеяло до подбородка и мрачно задумался над причинами посещения. Наиболее правдоподобную догадку он гнал от себя, не допуская в мысли.
Заснуть не удалось, и он связался за Балансировым.
– Не спишь, капитан? – спросил он участливо. – Подъезжай ко мне. Будем разговаривать, выпьем…
– Есть разговаривать и выпить, – отчеканил Балансиров без энтузиазма. Ему не хотелось выпивать и разговаривать в четыре часа утра. Но стиль неусыпной круглосуточной деятельности, давно перебравшийся в хромосомный набор, не позволил перечить. Когда Балансиров приехал, Медор Медовик стремительно отворил ему дверь и метнулся обратно, под одеяло, пока капитан вытирал ноги. Балансиров вошел в комнату и почтительно присел у постели Медора, а тот, пока шла беседа, так и лежал с одеялом, натянутым до самого рта.
К приходу капитана Медовик окончательно пришел в мечтательно-досадливое настроение.
– Окаянные времена, – пробурчал он, глядя, как Балансиров достает из портфеля закуску: круг колбасы и полбуханки черного хлеба. – В кого на допросе ни ткни – все хотят жить в девятнадцатом веке. Непременно в нем! Не в восемнадцатом, скажем, и не в двадцать девятом, а подавай девятнадцатый. И жить там, конечно, не петухами и чушкарями, и даже не мужиками, а держать высшую масть. Пускай захудалое, но дворянство. На каждом допросе только и слышишь – хочу, мол, туда, хочу…
Балансиров с фальшивым сочувствием вздохнул и протянул ему стопку. Медовик ненадолго оставил одеяло в покое и выпил небрежно, без вдумчивости.
– Я и сам бы хотел жить в девятнадцатом веке, – признался он после паузы, прожевывая колбасу. – Потому что это, пожалуй, самый спокойный век за всю нашу историю. После 12-го года все было ничего – ну, севастопольские рассказы, бог с ними. Ну, балканский вопрос, да достоевские соборные галлюцинации о Царьграде – и ладно. И сам 12-й год, в общем-то, ерунда, потому что Бородино не Сталинград и не кавказские горы. Так и видишь себя мелким помещиком в тертом халате. Погреб с рыжиками, наливочка, перепела. С мужичками – по-доброму, без лютости. Ключница-экономка с утиной походкой, но только чтоб не особенно воровала. Глаша с косой под боком. Неразрезанные «Отечественные записки». А заскучал – заложил кибиточку, к соседу в имение, что за пять верст, а он уж стоит на крыльце, тоже скучает. Трюх-трюх-трюх по кочкам, как думал себе Иудушка Головлев. А? Капитан? Вот был бы ты у меня в соседях – мы бы и ездили друг к другу. Чем не жизнь? Чего не хватает? Время пролетит – глядишь, и бал какой-нибудь будет уездный, с тургеневской асей. Туманы, роса, снова коса, сиреневое платье. Дальше – зимние вечера, сидишь и пишешь при свече свое ироничное и скорбное жизнеописание.
Балансиров проглотил стопку и занюхал хлебом.
– Я бы там с тоски подох, – сказал он угрюмо. – Совсем устарелая матрица.
Уловив возражение, проснулся попугай:
– Фобка
