с соседом Петром, чтобы он отвез её на «Беларуси» в райцентр к подруге, за это давала ему целого поросенка.
– Дура ты, Анька. – сказал он. – Зачем мне твой поросёнок. Дядька у тебя есть в наличности, хоть пропьет этого поросёнка за помин Сашкиной души, да и тебя добрым словом вспомнит.
Избу и всё, что было на подворье, оставила тётке, хоть она и не родная, а дядька родной, но… он давно стал непутевым из-за отсутствия личной жизни с теткой Валентиной, по причине полного непонимания и больших личных обид.
Вообще-то, простые, бывшие советские люди, брошенные на произвол грабительской стихии, которую раздули братки от новой власти, стали жить беднее, но дружнее. Им нечего было делить, не то что начальству.
– А…а! Делай сама, тёть Валь, чего хочешь с моим домом, потому как я на родного дядю не надеюсь. Вон, у Петрухиных, Колька скоро из армии придет, может женится, скажешь, что дом от меня ему в подарок.
– О чём ты, – вздохнула тетка. – Кто же к нам сейчас после армии вертается. Да и я еще есть с этим раздолбаем. Мне с ним век видно вековать. Сама-то, куда решила?
– А, не знай, может, в райцентре останусь, а может, в город уеду. Мне, тёть Валь, теперь всё по хер! Как говорит дядька – бля бу. Как только где устроюсь – напишу через подружку в райцентре, знаешь. А мне теперь, хоть в фициянтках ходить, хоть на шоссейке блудить!
– Дура ты, дура несчастная, Анька!
– А ты, теть Валь, дура счастливая, да?
Они присели у ворот, обнялись, поплакали, и даже повыли. Тут подъехал Петро, и Анна, охнув громко напоследок, перекрестилась широко на все стороны, отчаянно махнула рукой, и… без всякого сожаления покинула родной дом. Перед выходом со двора она словно споткнулась, еще раз охнула, закружилась, затопала, и… скорее проголосила, чем пропела:
– И пить будем и гулять будем,
а смерть придет – помирать будем!
А помирать будем, да без желания,
За любовные, да всё страдания!
С тем и уехала раным-рано, как только взошло солнце. За посёлком тоскливым курлыканьем её проводили журавли, взлетевшие с Камышного.
…Шиктыбай следующий день лежал и сильно переживал. Его старуха, Айша, не могла понять, с чего это он, и то и дело спрашивала: «Не заболел ли, дед»? А что он мог сказать ей. Разве поймет старуха, что обидели его сильно, когда все, как один сказали, что он совсем сошел с ума. Конечно, если бы рассказать Айше про Сашку, как он сосал молоко у той волчицы, или про людей с синими мордами, которые с неба в тазу прилетают и ходят по воздуху, как по земле. Да… его старая глупая жена тоже будет крутить у виска своим кривым пальцем, смеяться во весь беззубый рот, а потом еще и родственникам расскажет, они обещали год назад навестить, да задерживаются. А вдруг в этом году приедут, и тоже будут смеяться.
Так лежал старый обиженный охотник целых три дня, только на четвертый, рано утром, еще не взошло солнце, поел, выпил четыре пиалы чаю, проверил тетиву лука, стрелы и сложил в котомку еду. Айша молча лежала на топчане и одним глазом следила
