модная нынче упадническая мысль точит меня, впрочем, уже не первый год. Она вроде полостного паразита поселилась в моем здравомыслящем существе, внедрившись в него с милым шпионским коварством, и исподволь делает свое гиблое дело, с изящной пунктуальностью напоминая о своем чревосуществовании, о своей предмогильной паразитической деятельности.
А напоминает такими вот непредусмотренными (мною) откровениями от субъекта чрезвычайно жизнелюбивого, жизнедеятельного, имеющего в запасе превосходную психику, здоровый желудок, и, разумеется, классную потенцию, которую ему, старому проверенному селадону, не терпится продемонстрировать. С блеском продемонстрировать именно в моем присутствии, совокупляясь с нашей милоокой чернобровой официанткой, которую он только что на моих глазах купил за какой-то жалкий червонец долларов, и размечтавшийся купить меня со всеми моими потрохами и талантами…
– Игорюша, брось ты играть в эти игрушки! Личный террор, батенька, во-первых – скучно, а во-вторых – опасно для жизни исполнителя. Сам посуди, ежели я осведомлен о твоем хобби, а почему другие нет? Но будучи под моим, бурлаковским, крылом ты – в полнейшей… Я понимаю, ты идейный убивец. Тебе начихать на свое здоровье. Вроде тебя на пулеметы ложились, под танки. Если хочешь знать, я таких, как ты, уважаю до последней степени. Ты, Игорюша, в своем роде феномен. Тебя за деньги показывать нужно. В цирке на Цветном бульваре, так. А ты что делаешь? Ты скажи мне, что ты делаешь? Личный террор, батенька, тупик для просвещенного человека. Уймись и переходи ко мне.
– Петр Нилыч, ей-богу, смешно говорите. Какой из меня убивец? Смешно, ей-богу.
– Брось кобениться! Служи у меня. Я уважаю твое хобби, так. Ты любишь уничтожать людишек – это по мне. Людишки не обязаны долго жить. Есть людишки, которые мешают мне жить. Они мне не по карману. Я тебе их отдам. Не сразу, а в порядке очередности. И тебе хорошо, и мне спокойно, так? Будешь жить как король! Знаешь, Игорюша, настоящие старинные короли живут сейчас хреново, так себе. Ты будешь жить… Ну не как Бурлаков, но лучше, чем какой-нибудь задрипанный европейский королек. И никаких тебе забот! Это я весь как в дерьме: в делах-заботушках. Иногда, Игорюша, такая тоска вселенская… Взял бы и удавил собственными руками, гада!
– Это кого же, интересно? Которые из людишек, которые мешают жить…
– Себя! Себя, батенька. А которые мешают… Этих я тебе доверю. Их у меня накопилось, за две пятилетки не уймешь. А, Игорюш, будет у тебя свой личный пятилетний план. Сумеешь за четыре, – честь и хвала тебе. Рубиновый крест в алмазах якутских на шею ударника и передовика, – а! А ты кочевряжишься, точно девочка-недотрожка. Своя яхта, домик-вилла на бережку океаническом, а? Ты только попробуй, – не оторвешься. Затянет трясина сладкой дурной жизни. Уж лучше в сладкой трясине издохнуть, чем в нищенской сгинуть, сгнить. Уж поверь старому коммунисту. Всем не достанется сладкой трясины. И так, батенька,
