ноздрёю в смартфон.Ивановы, Петровы, Воронины
От дитя и до мамы, отца, —
Поимённо мы все отсмартфонены,
Пересчитаны все до конца.
Президенты, банкиры, уборщицы
На смартфонном сидят поводке.
И спецангелам, если вам взропщется,
Вмиг доложит иконка в руке.
«Плащ зари разметался порфирой…»
Плащ зари разметался порфирой
над холмами речных берегов…
Как привязан я к вещному миру, —
к миру листьев, воды и песков;
к миру зданий, сверкающих стёкол,
суетливых машин и людей;
к миру жизни, где солнечный локон
по щеке трепыхает твоей;
к миру рук, отвердевших в работе;
к миру губ, к поцелую в ответ…
Нет вселенского духа без плоти,
а без света в Нём истины нет!
И когда, перейдя свои леты,
брошу тело простёртым в пыли,
то не мыслью, а толикой света
я умчусь сквозь зарю от земли.
«Ощущаю, как взгляд мой заносят…»
Ощущаю, как взгляд мой заносят
в созерцанье людей их дела,
что мне будто бы всё сорок восемь,
как в тот год, когда ты умерла.
Тело стало мучительно старше,
глубже ноя и мельче дыша,
но, как в точке, застыла на марше
бытия в ощущеньях душа.
И порой подправлять её надо:
для меня в стариках нынче тот,
лет кому не седьмой уж десяток,
а восьмой да девятый идёт.
И блестят ясный лик твой и плечи
мне во снах, как в апреле вода, —
тридцать восемь дано им навечно,
старше им не бывать никогда.
Ну а я вплоть до смертного ложа,
в дали духа любовью влеком,
сам себя не почувствую тоже
в устремленьях души стариком.
И пусть время слоями наносит
мне на память года и дела,
я умру будто бы в сорок восемь,
будто в год, когда ты умерла.
«Бездумного времени пленники…»
Бездумного времени пленники,
Рабы цифровой суеты,
Ущербны мы все, современники, —
Заносчивы, лживы, пусты.
Трепещем пожухлыми листьями
На древе земном бытия,
Живому дыханию истины
Догмат и закон предпочтя.
«Был он молод и весел с лица…»
Был он молод и весел с лица,
а душой, словно солнце в июле.
Думал – жизни не будет конца
до нечаянно встреченной пули.
В роты строились ночи и дни,
разметались снега и капели…
Прогремели года, как бои;
пули мимо него пролетели.
И на с детства любимой земле
ничего для него не осталось,
кроме как уголёчком в золе
остывать
