полных зияльного гула,Ритм и синтаксис всё невпопад.
Дикий гений, весь в пене, – не в неге,
Разгрызающий в хруст удила,
Чья отточенность «Римских элегий»,
Каждым звуком остра, как игла.
Где-то сбоку гэбистские сплетни,
Расставанье с вскормившей страной…
И поэзии двадцать столетий
За широкой сутулой спиной!
«Уставшие ветры бури…»
Уставшие ветры бури
во тьму опадали ватой;
вдыхая слоистый воздух,
на привязях ржали кони.
Иешуа Га-Ноцри
в зале стоял пред Пилатом,
злодей трусоватый Воланд
подслушивал на балконе.
Ещё не настало время
свидетельства и причастья,
и в храме ковчег завета
не видел огня и грязи,
а Воланд уже наметил:
родится безумный мастер,
поможет за правду выдать
бумажную ложь фантазий.
О чём говорили двое,
от уха людского двери
и стены навек сокрыли.
А что подтверждает Воланд,
мол, Мастер сказал, как было…
Ну кто же дьяволу верит?
Ведь пламя не охлаждает, не согревает холод.
Останется тайна тайной,
неслышима и незрима,
лишь сердце порой пронижет
неясная зыбь и мука,
как будто вдыхаешь воздух
слоистый Иерусалима
и в тень на балконе метишь
калёной стрелой из лука.
«Господи, всё возвращается…»
«И помнит Рогачевское шоссе
Разбойный посвист молодого Блока».
Господи, всё возвращается:
Листья свистят в полосе;
Тёмные тучи сгущаются
Над Рогачевским шоссе.
В далях, досель неизмеренных,
Гаснет взыскующий зов;
Муромой, чудью и мерей
Пахнут соцветия слов.
Господи, всё вспоминается
Над краснокровной землёй;
С дальних рябин разливается
Звончатый свет заревой…
Вымолю сердце до оклика
В хмурой осеннести дня;
Тайной любимого облика,
Век мой, взгляни на меня.
Родина, с полным подойником
Девочка в белом платке,
Выбели душу мне донником,
Смевшему жить налегке!
Но искупленье наказано
Кровью, запекшей уста, —
Русская доля завязана
Грубым узлом до Креста.
БОГАТЫРЬ
