она и снова отвернулась.
Глухой ночью, лежа с широко открытыми глазами, он наконец решился спросить. Она крепко спала, но он все же заговорил:
– Кто такой Леонард Дрейк? И Джейсон, как его там, – кто это?
Она заворочалась, обернулась к нему, прижав щеку к простыне.
– Кто такой Том Фергюсон? Кто это?
– Вот, значит, чем ты занимаешься? – сказал он, повышая голос. – Названиваешь каким-то мужикам?
Этот вопрос задать было легче, чем другие. Правда ли она встряхнула Шелби? Правда ли вся ее история – вранье? Другие, другие вопросы.
– Да, – сказала она. – Целыми днями я звоню мужикам и езжу по их домам. Оставляю дочь в машине, особенно если на улице жара. Тайком поднимаюсь к ним в квартиры.
Она положила руку себе на грудь и стала гладить, не сводя с него глаз.
– Ты бы знал, как сильно я хочу их к тому времени, как они открывают дверь.
«Перестань», – молча взмолился он.
– Они еще дверь не успевают за мной закрыть, а я уже тяну руки к их ремням. Сажусь к ним на колени на грязных холостяцких диванах и вытворяю такое…
Он начал качать головой, но она не умолкла.
– После родов тело меняется. Хочется чего-то нового. Так что я разрешаю им все. Я пробовала все, что только можно представить.
Она водила рукой, лаская себя, и все не останавливалась.
– Вот чем я занимаюсь, пока ты на работе. Не обзваниваю людей по объявлениям, пытаясь найти газонокосилку. Не стараюсь для тебя – всегда только для себя.
Он напрочь забыл о газонокосилке, забыл, как она рассказывала, что делала в тот день. Искала подержанную, потому что в прошлый раз он, пытаясь подстричь газон, стер руки до кровавых мозолей. Она ведь ему уже говорила.
– Нет, – продолжала Лори, – я звоню мужикам и договариваюсь о сексе. Вот чем я занимаюсь с тех самых пор, как родила ребенка и стала сидеть дома. Я же больше ничего не умею. Удивительно, как же мне раньше удавалось все скрывать. Какая жалость, что меня все-таки поймали.
Он закрыл лицо рукой.
– Прости. Прости.
– Как ты мог? – задушенно выдавила она, натягивая на себя всю простыню целиком, скручивая ее в руках, стаскивая с него, сминая. – Как ты мог?
Той ночью ему приснилась Шелби.
Во сне он бродил по залитому синеватым полумраком дому, а когда добрался до комнаты дочки, никакой комнаты там не оказалось, и он вдруг очутился на улице.
Двор, схваченный первыми заморозками, смотрелся так тоскливо, что его охватила внезапная грусть. Он вдруг ощутил, что оказался в самом одиноком месте на всем свете, и крошечный старый сарай посреди двора почему-то выглядел эпицентром этого одиночества.
Когда они только переехали, то едва не снесли его – все вокруг говорили, что надо бы, но они решили его оставить. Ласково прозвали «сарайчиком» – его покатая крыша и поблекшая красная краска казались им трогательными.
