сорвалась натянутая тетива, а стрела осталась в руке охотника. Поначалу никто и не понял, отчего державшие превосходство воины Тохтамыша стали отступать. А случилось предательство, задуманное Тимур-Кутлугом, – подкупленный ханский тугчи посреди бурлящего воинского потока вдруг отступил, а после и вовсе уронил бунчук повелителя. Во всех битвах это был знак к отступлению, признак поражения, либо гибели предводителя. И ордынцы, обманутые этой видимостью внезапного несчастья, заколебались, отовсюду слышались противоречивые команды, чьи-то отряды не выдержали, кинулись бежать, обнажая центр. Замешательство стоило дорого, тумены эмира Тимура не терялись, они бросились вперёд и перехватили инициативу. Теперь уже воины Турана принялись рубить, сечь и наступать.
До повелителя Орды не сразу донесли о переломе в битве, первым весть сообщил гонец от Джеляльуддина. Конь под всадником горячился, грыз удила, приседал, словно спешил назад в толчею из человеческих и лошадиных тел. Едва удерживая скакуна, гонец торопливо выкрикнул:
– Измена, великий хан! Князь Тегин бежал, и царевич Бекбулат увёл своих воинов! Джихангир Тимур наступает…
Тохтамыш очнулся уже за рекой, лес скрыл повелителя от чужих глаз. Порывы сильного ветра гнули верхушки вековых деревьев, и они тяжко клонились и стонали, словно оплакивали погибших. Половина огромного ханского войска полегла в этой битве, пала жертвой бесчестного предательства. Остальные рассеялись как дым, разбежались по степи, попрятались по урманам, которые уже встречались в этих местах. С трудом сойдя с коня, Тохтамыш опустился у воды. Лесной ручей петлял среди деревьев, окунался в овраги и вновь вырывался на просторы полян, он был свободен, как ветер, и волен бежать, где ему вздумается. А куда было теперь идти правителю, который ещё утром владел огромным улусом и землями на сотни фарсахов[17] пути? Ему, повелителю, потерявшему своих подданных, негде было преклонить голову.
Тохтамыш провёл рукой по лицу, на лбу и щеках коркой застыла грязь и чужая кровь. Он помнил, как рубил саблей, отчаянно пробивался из окружения. Рядом падали нукеры охраны; они подставляли собственные тела под стрелы и копья противника, защищая своего господина. В ушах до сих пор стоял многотысячный гул сражения: вопли безысходности, крики ярости, предсмертные стоны, хрипы и ужасающий лязг скрещивающегося железа. Хан не помнил, как остался один, как переплыл реку, держась за гриву коня, и после мчался, пришпоривая скакуна, к темневшей вдали кромке леса. Даже, когда оказался в лесу, не остановился, пока ветви не исхлестали лицо и не заставили очнуться.
Тохтамыш с головой окунулся в воду ручья, жадно пил, хватая пересохшим ртом ледяную прозрачную воду. Показалось в тот миг, что не пил ничего вкусней, у этой воды был особый вкус – вкус жизни. Хан поднялся, отёр мокрое лицо рукавом казакина, стащил сдавливавшую грудь кольчугу. Он вскинул голову навстречу гулявшему ветру и крикнул громко, грозя тому далёкому, кто праздновал сейчас победу:
– Я
Фарсах – мера длины. Среднеазиатский равен примерно 8534,25 метра. Персидский фарсах измерялся расстоянием, которое проходил караван за день.
