умирающей черепахи, но пополз. Появился едва различимый румянец на впалых щеках, кожа перестала отсвечивать серым цветом, а глаза… Глаза снова засияли. Потому что осознание того, что во мне растет ребенок, наполняет сердце каким-то теплым и неизведанным чувством, заставляя буквально излучать счастье.
Я стала больше смеяться, говорить, выходить из комнаты. Семья постепенно освободилась от сковавшего дом транса и оцепенения. Новость о пополнении стала для нас той самой спасительной каплей в засохшем оазисе жизни. Мама расцвела, видя, как возвращается ее прежняя, полная эмоций дочь. Отец не переставал улыбаться, когда я машинально клала руки на живот и с каким-то невообразимым упоением гладила впалую кожу и выступающие ребра.
Даже мое решение кардинально сменить прическу абсолютно все восприняли на "Ура". В один из вечеров я смотрела на свои безжизненные волосы, свисающие ниже плеч бесформенной паклей. Не помню, как в моих руках оказались ножницы – и через несколько минут на меня глядела девушка с каре. Мама только улыбнулась, увидев отражение в зеркале. А затем молча повела в ванную, достала тюбик своей краски, которой маскирует предательски пробивающиеся седые корни, и без вопросов поменяла мой цвет на темно-каштановый. Потому что это соответствует новой Диане, в которую я превращаюсь.
Мэт был поражен. Не ожидал таких метаморфоз с учётом нашей последней встречи. Сам факт того, что я передумала, сильно его удивил. Собственно, как и моих родителей.
– Доченька, – причитала тогда мама, когда я озвучила свое решение, – зачем тебе уезжать? Ты сейчас в таком шатком состоянии, плюс ещё ребенок… Тебе надо быть под присмотром…
– Диана, – а это уже отец, – я против. Абсолютно не согласен. Куда ты вообще собралась? А самое главное – для чего? Ты только в себя начала приходить, у тебя приступы прошли, а если вдруг что-то случится? Как мы тебе поможем?
– Мамочка, папочка… – по очереди обнимаю обоих. – Я вас очень люблю. Но свое решение не поменяю. Я чувствую, что так надо. Эти стены меня душат… – сглатываю и оглядываюсь по сторонам, ловя картинки самых тяжёлых дней жизни. – Никакая терапия мне не поможет, если каждый миллиметр пространства будет напоминать о том, чего я никогда уже не смогу забыть.
Машинально провожу пальцами по застарелым шрамам и опускаю ладонь на подрагивающий живот.
– В Нью-Йорке я была счастлива, даже не смотря на то, что произошло… – отворачиваюсь, прогоняя неконтролируемые слезы. Часто моргаю, чтобы не расплакаться на глазах у родителей. Только я знаю, что легче мне стало только едва. Боль никуда не ушла. Точит и точит внутри, но теперь у меня есть свое личное обезболивающее, которое ещё даже не знает, как много для меня значит. – Поэтому, – продолжаю хрипло, – я хочу поехать. И я надеюсь, что вы поймёте и поддержите мое решение.
Этот разговор состоялся пять дней назад. А теперь я стою с чемоданом рядом с бескрайне удивленным Харрингтоном, который, тем не менее, не задаёт лишних вопросов, и обнимаю семью на прощание. Вижу, что переживают, что боятся, что не доверяют Мэту, но ничего не предпринимают, потому что уважают меня и мои решения. И именно
