в маразм, то в депрессию.
Как правило, хозяева делились на две категории. Одни были требовательны к обслуживающему персоналу, нетерпимы к ошибкам и скоры на расправу. С такими нужно разговаривать вежливо, работу свою выполнять ответственно и вести себя так, как будто тебя не существует, тогда появлялась надежда, что они пройдут мимо и не заметят. Другие, напротив, стеснялись своего хозяйского положения, заискивали перед прислугой, а иногда и помогали в уборке. С ними дело обстояло проще, они, как правило, были благодарны, нетребовательны и приветливы.
Но существовала и третья категория, к счастью, наиболее редко встречающаяся: те, кто упивался своей властью, демонстрировал превосходство и не упускал возможность колко сообщить о бесконечной пропасти, пролегающей между ним и обслуживающим персоналом.
Марине на хозяев везло. Она работала добросовестно, они вели себя корректно и уважительно. Языками Марина владела слабо, то есть вообще не владела, а учитывая ее природную робость и даже трусоватость, попытки объясниться превращались в бесконечную муку, и только настойчивость предлагающей стороны (которая знала истинную ценность хорошей уборщицы) и умоляющий взгляд – с другой (которая отчаянно хваталась за любую работу) кое-как решали вопросы коммуникации.
Марина мыла подъезды в многоэтажных домах, убирала офисы адвокатов и кабинеты врачей, по вечерам отмывала парикмахерскую от волос и краски… По пятницам она трудилась в реабилитационном центре для душевнобольных, и эта подработка была, пожалуй, самой неприятной. Хотя работы как таковой было не слишком много, само место внушало иррациональный ужас и желание сбежать как можно скорее. Каждое движение, каждый звук отдавался гулким эхом, и Марине нередко чудилось, что за ней кто-то наблюдает, что за каждой закрытой дверью подстерегает умалишенный, готовый наброситься на нее. Страшное, мертвое место.
Домой, то есть к Кате, она возвращалась уставшая, измочаленная. Все тело ее превратилось теперь в источник боли: на ладонях, запястьях и даже под мышками были ожоги от кипящих кастрюль, горячих утюгов и ядовитых моющих средств, на ногах появились саднящие мозоли и толстые натоптыши. К тому же то защемляло седалищный нерв, то прихватывало тазобедренный сустав, то замыкало шейные позвонки…
А ее руки! Они стали точно такими же, как у Кати, – крепкими, жилистыми, со вздувшимися венами, искривленными пальцами. Рабочие, натруженные руки, твердые, как копыта, и такие же нечувствительные.
Но все-таки она была рада своей новой жизни. Во-первых, ее работа хорошо оплачивалась – настолько, что она даже начала подумывать, что через пару лет усердного труда сможет накопить денег на небольшую квартирку рядом со свекровью, забрать Павлика, зажить с ним счастливо и забыть эти годы как страшный сон.
Во-вторых, ее тяжелый, изнурительный труд, долгие переходы пешком по жаре, встречи с новыми
