его движения уверяли в том, что она принадлежит ему больше, чем себе самой. Каждый раз становясь нежеланным свидетелем их притяжения, я поражался тому, как Эсен не дышала и даже не моргала при Хафизе, боясь своим вздохом или взмахом ресниц спугнуть его желание быть с ней хотя бы в одном моменте. Я страшно завидовал тому, что можно испытывать такую страсть, но ещё больше я завидовал тому, что её так умело можно контролировать и даже скрывать в повседневной жизни. Когда огненный танец этой преступной парочки начал подходить к концу, я отправился в туалет, чтобы Эсен и Хафиз не догадались о том, что я прячу их секрет внутри себя. Мне льстило то, что я владею тайной, хоть и чужой, и я не упустил возможности получить удовольствие от обманчивого ощущения власти над Хафизом и его сестрой. Однако вскоре Мелек проснулась, и мы отправились в ближайший отель, чтобы переночевать, а утром вернуться в Иерусалим.
За завтраком все молчали, отходя от бурной ночи, после которой их нещадно хлестала мучительница-совесть. Хафиз, не изменяя своим привычкам, употребил за завтраком лишь молоко и мёд. Эсен тоже не вводила новые традиции, поэтому с чувством собственной важности выпила три бокала шампанского, после чего отправилась собираться в комнату. Мелек же казалась сонной и квёлой, однако съела с утра и подгоревший омлет, и две порции Бенедикта, и даже персиковое мороженое, заедая это всё ярко-зелёными масличными оливками. После завтрака Хафиз переоделся в хлопковый брючный костюм, больше подходящий для Канн, чем для похода по израильским святыням, и из отеля мы напрямую решили поехать к Стене Плача, самому намоленному в Иудаизме месту. Спустя два часа после позднего отправления из-за постоянно опаздывающей Эсен мы всё же добрались до Западной Стены, которую иудеи называют ХаКотэл ХаМарави, а невежественные оскорбляющие туристы, как я, Стеной Плача. Какую бы религию ни исповедовал человек, оказываясь в этом месте, он вдруг осознаёт, что его жизнь вверена Богу, перед лицом которого все равны.
Оглушительный неугомонный шум нагло врезался в мои уши, а монотонное чтение молитв заставило расшевелиться уже забытую мигрень, ритмично покалывающую левый висок. Пришедшие на молитву раскачивались на пятках, делая небольшие наклоны вперед, и я заметил, как многим туристам стало дискомфортно и даже страшно находиться в столь неспокойной атмосфере. Из-за крокодиловых туфель Хафиза и не менее дорогих, привлекающих внимание часов с голубым ремешком все оборачивались на нас, будто укоризненно обвиняя в нескромности и беспримерном нахальстве. Я долго настраивался на разговор с Богом, словно пытаясь подобрать нужные, но такие нелепые словечки. Больше года я не ходил в православную церковь, боясь внутреннего диалога с Иисусом, который, как я был уверен, осуждал меня за мои поступки и даже мысли. И я определённо не хотел просить прощения и тем более благодарить его за всё, что я сделал в своей жизни сам. Это странное чувство я сравнивал с тем, что ощущает не звонивший несколько лет родителям ребёнок, который
