войну Крупская. Можно без конца заполнять страницы, перечисляя разделы, имена и книги, которые составляли обширный и пестрый круг внешкольного чтения «в меру испорченности» каждого. Очень многое, что кажется сегодня «уже», было тогда «еще» на полке и на столе (или под партой). Тинейджерство, я думаю, составляло главное время и главный, пожизненный, стратегический запас чтения. В моем, домашнем и школьном, детстве круг чтения был обширен и пестр – от приключений до Ницше, от «Илиады» до Пруста, от Чарской до Пантелеймона Романова и Зощенко, от Фламмариона до Фрейда, от Дюма до мемуаров Сен-Симона, от Плутарха до ЖЗЛ. (Достоевского и Фрейда, требующих погружения, я читала во время ангин, так что они неотделимы от градусника, аскорбинки и бульона.) О прочей русской классике не говорю – это разумелось само собою. Из этого краткого экскурса я заключаю, что круг Нининого чтения, как и ее политическая ангажированность, был определен могущественным влиянием отца.
В еще большей степени это относится к прочим искусствам. Допустим, театр (наша школьная одержимость) был на периферии ее интересов, но изобразительное искусство в семье было предметом учебы сестер и бытом. Не говорю о Музее изящных искусств, коллекции слепков античности и Возрождения, созданном отцом Марины Цветаевой как раз для просвещения юношества. Не упоминаю о Музее нового западного искусства на Кропоткинской, в Нининых окрестностях, где мы проводили послешкольные часы среди «голубого» и «розового» Пикассо, алого Матисса, белесого Марке, среди Дерена, Моне, Мане и прочих «эскапистских» сокровищ нашего скудного детства. Но даже в Третьяковке, которую Нина упоминает, она остановилась на передвижниках, меж тем как в экспозиции еще присутствовали и «Мир искусства», и великий русский авангард.
Не думаю, что Нина была, по слову Пушкина, «ленива и нелюбопытна». Скорее, это тоже надо отнести к семейной традиции. Будучи Homo politikus, Рыбин писал близнецам даже по поводу таких невинных увлечений, как кружки гимнастики и пения: «Вы опускаетесь в гущу неинтересных – правильнее совершенно бесполезных, времяпровождений»; а спор «утилитарность versus художество» восходил еще к Писареву.
Меж тем чтение затрагивало самые глубокие слои личности Нины, становилось частью ее жизненного опыта: кто-то из мальчиков напоминал ей толстовского Долохова, кто-то лермонтовского Печорина. Ее цитаты – не просто выписки из книг, а отражение ее собственных настроений. Лермонтовский «облитый горечью и злостью» стих недаром подчеркнут красным карандашом следователя как «пессимизм» – он становится ее собственным мироощущением, ее кредо. Читая биографии писателей, Нина ищет сходства с собой. В высшей степени самокритичная, склонная к самоедству, она, однако, идентифицирует себя с Лермонтовым и особенно с отрочеством Толстого. Иные могли бы сказать о себе то же самое, но для Нины это часть ее
