был годом перемен, – говорит старик, не обращая внимания на мой вопрос. – Мы знали, что нам осталось всего три года до вступления в Первую мировую и что почти сразу же запланирована Вторая мировая. Уж что-что, а пунктуальность у немцев в крови. Поэтому…
– Как вы могли знать, что принесет будущее? – спрашиваю я.
– У нас были предсказатели, – говорит он. – Понимавшие квантованную природу времени. Физика только набирала силу, и каждый пытался запрыгнуть на подножку этого поезда. Художники, писатели, даже гадалки. Всё не то, чем кажется.
– Это я знаю, – сказал я. – Я сам это только что сказал! Вы читали мою книгу о «Горчице»?
– Я не то чтобы фуди.
– Я про фильм «Горчица».
– А, – говорит он. – Еще нет, но она лежит у меня на прикроватном столике.
– Правда?
– Конечно.
– Почему «конечно»? – спрашиваю я.
Он медлит, затем говорит немного поспешно:
– Просто давно интересуюсь кино. Как бы то ни было, речь о том, что мир менялся. Женщины ставили под сомнение свои социальные роли. Мужчинам предстояло умереть на далеких полях сражений. Искусство кино, хоть и вышло из младенческого возраста, несомненно, находилось в подростковом, в гебе-периоде – по-моему, это так называется.
– «Гебе»? Имеется в виду оскорбительное обозначение евреев?
– Нет, имеется в виду «гебефилия», – говорит он.
– А. Да. «Любовь к евреям»? Нет, не то. Но звучит знакомо. Не могу вспомнить.
– Это было время всевозможных исследований, время боли роста, время проверки пределов, установленных театром и литературой – отцом и матерью кинематографа соответственно.
– Вы синефил? – спрашиваю я, внезапно впечатленный этим усохшим и белым, как бумага, евреем (?).
– Если под синефилом ты подразумеваешь человека, который сексуально возбуждается при виде кино или кинопленки, то да.
– Я не это имел в виду. Я имел в виду человека, влюбленного в искусство кино.
– И это то…
– В платоническом смысле.
– А. И это тоже. Некоторые фильмы я люблю как друзей, некоторые – в более глубоком смысле.
Хотя сам я никогда не думал в таких выражениях, я понимаю, о чем он. И чувствую внезапное родство. Здесь должен добавить, что всегда испытывал к старикам резкое отвращение. Знаю, что это не социально приемлемое чувство, поэтому никому и не признавался. Так что теперь, сам уже приближаясь к старческому маразму, я обнаруживаю, что все больше отвращения испытываю к самому себе. Вместо того чтобы открыть в себе сочувствие к старикам, я ненавижу их и себя все сильнее и с тоской и завистью смотрю на молодежь – упругую кожей, острую умом, идеальную формами, дерзкую духом, татуированную руками, пирсингованную разными частями тела. Конечно, они мне кажутся тупыми и поверхностными – в своих бейсболках с плоскими козырьками и не сорванными ценниками, в своем невежестве
