и, теснимое превосходящими силами, отходило к основным позициям. Медлить было нельзя. Они быстро снялись и двумя параллельными колоннами пошли на прорыв. Немцы, не ожидавшие ночной атаки, расступились почти без боя. Так и прорвались. По первой фронтовой заповеди Мотовилова. Если бы остались в окопах до утра, как предлагал комбат, ни разу еще не побывавший в окружении, брели бы сейчас в колонне военнопленных в немецкий тыл, в сторону Рославля. Спас-Деменск обошли с севера. Однажды, уже за Спас-Деменском, где-то перед Всходами, догнали немецкую колонну. Три бронетранспортера, около дюжины подвод, нагруженных какими-то ящиками. На трех подводах солдаты. Вооружены в основном винтовками. Но на головной подводе пулемет. Разведчики объехали колонну на трофейном мотоцикле. Доложили. И он принял решение атаковать их прямо в поле, не дожидаясь, когда они подойдут к райцентру Всходы. Тогда ему казалось, что немцы заблудились, беспечно двигаясь по территории, занятой советскими войсками. Советских войск здесь, так же, как и во Всходах, и на десятки километров к востоку, уже не было. Вернее, они были. Были вокруг. Тысячи, десятки тысяч, рассеянные по лесам, распыленные в пространстве между Вязьмой, Спас-Деменском и Сычевкой. Но это были уже не войска. Как загнанные, преследуемые охотой звери, они прятались в чащах и оврагах. Лишь иногда они выходили на просеки и дороги. Либо сдаваться. Либо попросить кусок хлеба.
Мотовилов запомнил один случай той ночи. Когда обходили Спас-Деменск, еще до встречи с попутной немецкой колонной, на дорогу перед их грузовиком вышла группа бойцов с поднятыми руками. Уже налегке, без винтовок. С одними тощеватыми «сидорами» да котелками на поясах. Винтовки лежали у ног. Человек двенадцать. Бледные, обросшие пятидневной щетиной лица. Испуганные глаза. Сгорбленные, постаревшие фигуры. Эти люди смирились уже с самым худшим. Те, кого вел он, тоже были измотаны, но в них еще не оборвался тот главный нерв, который напоминал бойцу, кто он есть, кроме того, что он человеческое существо, нуждающееся в крове и пище. Батальонный комиссар Горленко, сидевший рядом, сказал:
– За немцев нас принимают. Из пулемета бы их, мерзавцев.
– Не их вина, что они доведены до такого состояния, – неожиданно вырвалось у Мотовилова то, о чем он давно и со злостью думал вопреки всему тому, что говорилось и предписывалось свыше.
– Оставьте эту риторику при себе, Степан Фомич. Для особых минут. Угрызениями совести будете наслаждаться наедине с собой, когда вас бойцы не видят.
Батальонный комиссар Горленко был человек начитанный, знал немецкий, английский и даже французский языки, но и солдатскую жизнь знал во всех ее проявлениях. В критические минуты становился жестоким и непреклонным, так что даже Мотовилов его опасался. Пустить бойцу или младшему командиру пулю в лоб в разгар боя, когда комиссару казалось, что тот не выполнил приказ из-за собственной трусости, ему ничего не стоило. На досуге комиссар Горленко тоже любил поговорить на отвлеченные темы – интеллигентный человек. И в этом
