слышит. Подошла еще ближе, чтобы расслышать девочку. У той были пуговичные глаза, черное блестящее лицо. Она потянула к Хоуп палку, тоже обмазанную смолой. Хоуп отстранилась. Сказала, что ничего не ворует, а заблудилась и ищет выход к лесу. Девочка покрутила глазами-пуговицами. Подняла другую смоляную палку, показала ею направо, потом опустила вниз и показала на линию ряда на почве. Хоуп поблагодарила и побежала по этому ряду, никуда не сворачивая.
В его конце чуть не налетела на надзирающего с ружьем. У Хозяина этого леса были деньги, чтобы нанимать дополнительных ночных надзирающих. Ковыляя, Хоуп вышла из сахарного леса, зашла в просто лес. Ветки и корни кололи голую левую ногу. Деревья равнодушно стояли в темноте. А Хоуп просто шла и уверена была, что к маме она двигается правильно. Она рисовала этот путь много раз веткой на грязи у свинарника. Когда лес кончился, Хоуп увидела светящийся в темноте огромный белый дом своих бывших Хозяев, в котором она никогда не была. Снова зашла в лес, прошуршала по его кромке в сторону хижин работающих. Их дом исчез. Вместо него стояла низкая и узкая хижина, больше похожая на гроб, в который положили Дочь хозяев, чем на дом. Мать никак не могла тут поместиться. Хоуп огляделась – место было верным. Она решила зайти и спросить про мать. Было не заперто. В хижине помещалась только циновка и чуть пространства было оставлено для чего-то еще. На циновке спала женщина. Хоуп аккуратно подергала ее за плечо. Голд проснулась.
Голд снова держала Хоуп на своем теле. Оно сильно уменьшилось, состарилось. А Хоуп выросла и занимала гораздо больше места на матери. Это вернулось счастье – идеальное состояние Хоуп, которое складывалось из любви и спокойствия. Голд распутала тюк-подушку. Достала белое платье для церкви, ей сшили его сочувствующие работающие женщины. Переодела дочь в сухое, платье повесила сушиться на мотыгу. Ходила по хижине-камере с Хоуп на руках, укачивала ее, как совсем маленькую, и тихонько ей пела о том, как сожгли хижину, как ее перевели в Сильные средне, как над ней смеются надзирающие и даже некоторые работающие, о том, что у нее нет больше силы и власти, что она построила эту новую хижину как временную – не для жизни, а для ожидания Хоуп, что оставила для Хоуп немного места и вот она пришла. Хоуп пыталась не засыпать, но зачем еще материны руки. Голд ходила-пела. Соседка Грейс сказала мужу, что Голд снова поет ночью ребенку, которого нет. Голд ходила-пела. Хоуп спала.
Голд разбудила Хоуп. Они сидели на циновке. Голд надела на шею дочери ее старый деревянный крест, который швырнул в нее Надзирающий, и сказала, что дочери пора уходить. Голд попросила Хоуп пообещать, что она, сладость ее, никогда не заведет детей, потому что нет ничего страшнее, чем лишиться ребенка. Сонная Хоуп пообещала. Она переоделась в еще мокрое платье. Голд отдала ей свои огромные ботинки. Хоуп бежала в них по лесу, и они болтались вокруг нее как запасная прочная кожа. Ей хотелось такую на все тело. Встреча с матерью дала ей много-много счастья,
