долго смотрел на него.
– Хоть бы пыль постирали: желтым-желто в комнате; шкапчика три прикупили бы, да запирали бы книги на ключ: это ж – нуте – опрятней: и все же – сохранней.
Профессор тащился рукой за платком.
В то же мгновенье сомненье его посетило: он вычихнул:
– У петуха черт дери – сколько ног? – он уставился в Киерко.
– Три говорят!
– Нет, позвольте-с, – профессор обиделся даже, – я знаю, что – две?
Почему же он спрашивал?
Вдруг он поморщился.
– Руку жует что-то мне.
И потрогал свободной рукою висящий свой кутыш.
Когда ушел Киерко, стал он копаться в своих вычислениях, выщипнул две-три бумажки из кипы, на ключ запер дверь, сел на корточки, угол ковра отогнул, вынул малый паркетик (тот самый, который, он знал, – вынимается): и под паркетик запрятал бумажки: на этих бумажках крючки начертили суть жизни его; почему же не свез в стальной ящик он сути открытия? Не догадался, – не знал, может быть, что такая есть комната в банке, где ящик стальной покупали.
Он многого вовсе не знал: угол повара с ним путешествовал всюду.
…………………..
В те дни пережил настоящее горе.
С раздувшимся брюхом, с отшибленной лапою Томочку-песика раз принесли: раздавила пролетка; сложили, смочили свинцовой примочкою, перевязали огромными тряпками, он, перевязанный, молча дрожал, заносясь окровавленным взглядом: профессор весь вечер над ним просидел на карачках:
– Что, брат, – тебе трудно?
А ночью бродил по ковру: утром пес приказал долго жить: очень плакала Наденька.
Спорили:
– Надо к помойке нести!
– Что вы, что вы, – взварился профессор: взъерошился весь, – вырыть яму в саду!
Было сделано: Томку несли зарывать, а профессор Коробкин, оставшийся в доме, им рявкал в окошко:
– Не бил барабан перед смутным полком, когда мы… – споткнулся он, – пса хоронили…
И вечером всем он доказывал:
– Индусы, в корне взять, верят, что души животных опять воплощаются: в нас; да-с – по их представлениям, пес, говоря рационально, опять воплотится.
– Э, э – брехунцы, – посипел своей трубочкой Киерко.
Наденька верила:
– Может быть, песик вернется к нам: мальчиком.
Да, костогрыз приказал долго жить.
8
Вот и стала Москва-река.
Салом омутилась, полуспособная течь: пропустила ледишко: и – стала всей массой своей: ледостаем блистающим.
Зимами весело!
Крыты окошки домов Табачихинского переулка сплошной леденицею: массою валит охлопковый снег: обрастают прохожие им: лют-морозец, обтрескивает все заборинки, все подворотенки, крыши, подкидывая вертоснежину, щупая девушек, больно ущемливая большой палец ноги; и – дымочком подпудрены трубы; обкладывается снежайшими и морховатыми шапками синий щепастый заборик; сгребается с крыш; снег отхлопывает от угольного, пятиэтажного
