гимназические драки, в которых редко заходит дальше сломанных рёбер и носов.
Перед нами портовые и железнодорожные рабочие – взрослые, матёрые мужики из низов общества, многие из которых прошли войну. Для них поножовщина – обыденность, а профсоюзная борьба за свои права означает стычки с полицией и штрейкбрехерами, после которых десятки людей оказываются в госпиталях, а нередко и на кладбище.
«– Дело пахнет погромом» – деловито сообщил внутренний голос, обзавёдшийся по такому случаю еврейским акцентом.
Вон, здоровенный парняга, как две капли похожий на Вилли Хаапасало, разминает шею, не отрывая взгляда от Олафа, и на простоватом лице его прямо-таки написано желание «втащить» чужаку. Коренастый, белесый докер с широкими скулами и явной примесью лапландской крови, хрустит кулаками и смотрит на меня, на рюсся…
… обошлось. По крайней мере – пока. Позже, вероятнее всего будет ох как весело! Особенно русским… веналайнен… рюсся…
На улицу, застёгивая пальто, я вывалился с облегчением – лучший бой тот, который не случился. Было за что драться, и то сто раз подумал бы…
… мельком успеваю заметить, что глаза у финнов нехорошие. Мы не переиграли их, не передавили взглядами. Они просто ждут… чего-то. Отмашки, наверное! Когда точно будет ясно, что – можно! Вот тогда они всё припомнят… всем… и не факт, что именно нам. Просто – припомнят. С процентами.
– Красная сволочь! – один из моряков оставляет за собой последнее слово, захлопывая дверь с видом победителя. Хельсинки действительно «красный» город, равно как и почти все крупные города Финляндии. Не большевистский, нет… ну да какая к чёрту разница! Левые эсеры, анархисты и прочие – одна сволочь[5]! Но ах как зря он это сказал…
Воздух на улице сырой, невкусный, пахнущий железнодорожными мастерскими, портом и дымом недалёких пожаров. Но после табачного угара не могу надышаться, и дышу чуть ли не до боли в лёгких, насквозь пропитавшихся табачным дымом.
Под ногами мокрый снег, грязный, многажды перемешанный сапогами и ботинками, с промоинами воды, в которой плавают островки рыхлого льда. Скользко, сыро, ветрено. На улице горит единственный тусклый фонарь, но кое-где светятся окна, и в общем, ориентироваться можно.
Олаф с товарищами, оскальзываясь, уходя вдаль, не оглядываясь. Несколько десятков метров, и они скрылись из вида.
Гулко ухают пушки, следом слышно пулемётное стакатто, трещат выстрелы из винтовок, что-то рвётся вдали, и снова слышны выстрелы артиллерии.
– Корабельные, – закуривая, со знанием дела говорит один из моряков, прислушиваясь к звукам редкой канонады, – шестидюймовая ухнула!
– Русский Флот, – согласно кивает механик, и остальные соглашаются с ним. Да собственно, больше и некому… а у меня аж зубы сводит. Как всё это не вовремя!
Во время Февральской Революции матросики в Хельсинки-Гельсингфорсе
Напоминаю, что ГГ не автор, и что у ГГ, помимо недавнего противостояния с красными, говорит испуг, отсюда и эта злоба.
