что степень эта сильно снижалась в годы войн, эпидемий и катаклизмов.
Архимед взял прибор в руки и долго смотрел на него. Потом постучал пальцем по циферблату, покрутил какой-то лимб, пощелкал тумблерами.
– У меня такое впечатление, – сказал он наконец, – что в тех краях, куда ты отправляешься, человеческая жизнь абсолютно ничего не стоит. Там людей давят, как тараканов.
– Кто давит?
– Да те же самые люди. Братья по разуму. Может, не пойдешь?
– Шутишь! Пугай кого-нибудь другого своим дурацким прибором!
– Тогда удачи тебе!
Он сделал резкое движение, как будто хотел попрощаться, но тут же убрал руки за спину: меня только что обработали всякими дезинфицирующими составами. Отныне я был неприкасаем для земляков.
Милый, вечно чем-то озабоченный Архимед, он искренне пожелал мне удачи, хотя лучше, чем кто-либо другой, знал, как редко возвращаются пролазы. Конечно, я тоже был осведомлен о таком прискорбном факте. Но это не помешало сделать решительный шаг в неизвестность, в тайну, в непроницаемый мрак, насквозь пронизанный беззвучными сигналами смерти…
Удачи мне не было.
Темнота – это еще полбеды. Можно дождаться рассвета, можно двигаться на ощупь. То, что прямо впереди – бездонная пропасть (а такие вещи я чую очень остро), тоже не страшно. Хуже, если твою щеку сразу обжигает что-то похожее на каплю расплавленного свинца. Тут хочешь не хочешь, а подпрыгнешь. Следующая капля попала в макушку. Еще одна опалила шею. Прежде чем я догадался натянуть плащ на голову, не менее десятка огненных шмелей ужалило меня. Когда же верхняя часть тела оказалась в безопасности, стало припекать пятки. Я скакал и вертелся, как грешник на раскаленной сковородке, пока не сорвался вниз. Жесткая, изрезанная трещинами наклонная поверхность, по которой я скользил на животе, не могла быть ни камнем, ни землей. Цепляясь ногами и руками за ее неровности, я как мог тормозил падение. Наконец одна из трещин, просторная, как пещера, дала мне приют. Жгучий дождь не проникал сюда (как выяснилось впоследствии, это действительно был дождь, только извергали его не тучи, а растущие над моей головой корнями вверх антиподные леса), но я пять или шесть часов просидел без сна, дожидаясь рассвета.
Утро не внесло ясности в мое положение. Отвесная, уходящая в небо бурая стена никак не ассоциировалась в моем сознании с древесным стволом, а расстилавшееся внизу плодородное нагорье, сплошь покрытое рощами, плантациями и поселками, – с веткой этого самого дерева. Прошло немало времени, прежде чем я стал немного разбираться в реалиях этого мира. Я скитался по тропам и дорогам, нередко в обществе воров и нищих, спал там, где заставала меня ночь, питался всем, чем придется, включая молодые побеги бамбука и личинки термитов, прислушивался к местному языку, вникал в обычаи и законы, старался понять, какие именно страсти движут здесь людьми и какие ценности тут в почете. С великим изумлением я услыхал первые слова Настоящего Языка, увидел казни и экзекуции, научился пользоваться боевым бичом, овладел искусством прятаться от
