возмутительно. Если этих тварей и нужно учить, то, уж во всяком случае, чему-нибудь твердому и определенному. Латынь – прекрасно. Математика, физика. Пускай себе читают историю для развлечения. Но, Бога ради, не превращайте ее в краеугольный камень образования!
Гамбрил Младший говорил с величайшей серьезностью, точно школьный инспектор, делающий доклад. Он глубоко переживал то, о чем говорил; он всегда глубоко переживал все темы своих разговоров, пока говорил.
– Сегодня вечером я написал директору большое письмо о преподавании истории, – добавил он. – Это очень важно. – Он задумчиво покачал головой. – Очень важно.
– Ноrа novissima, tempora pessima sunt, vigilemus[15], – отозвался мистер Портьюз словами св. Петра Домианского.
– Совершенно верно, – поддержал его Гамбрил Старший. – И если уж говорить о тяжелых временах – разреши спросить тебя, Теодор, что ты намерен делать в дальнейшем?
– Я начну с того, что немного разбогатею.
Гамбрил Старший положил руки на колени, подался всем телом вперед и расхохотался. Смех у него был низкий, похожий на удары колокола; казалось, это квакает очень музыкальная большая лягушка.
– Ничего у тебя не выйдет, – сказал он и покачал головой так энергично, что волосы упали ему на глаза. – Ничего не выйдет. – И он снова захохотал.
– Чтобы разбогатеть, – сказал мистер Портьюз, – нужно интересоваться деньгами.
– А его они не интересуют, – сказал Гамбрил Старший. – Так же, как и всех нас.
– Когда мне приходилось очень тяжело, – продолжал мистер Портьюз, – мы жили по соседству с одним русским евреем-скорняком. Вот он так действительно интересовался деньгами. Они были его страстью, его блаженством, его идеалом. Он мог бы жить спокойно, в довольстве, и все-таки отложить себе кое-что на старость. Но ради своего высокого идеала он страдал больше, чем Микеланджело ради своего искусства. Он работал по девятнадцати часов в сутки; остальные пять он спал у себя под прилавком, в грязи, дыша вонью и волосяною пылью. Теперь он разбогател, но со своими деньгами он ничего не делает, не хочет делать, или, вернее, не умеет. Он не стремится ни к власти, ни к наслаждениям. Его страсть к наживе была совершенно бескорыстной. Как страсть к науке у браунинговского Грамматика[16]. Я искренно восхищаюсь им.
Страстью самого мистера Портьюза были стихи Ноткера Бальбула и святого Бернарда. Почти двадцать лет пришлось ему жить вместе с семьей в одном доме с евреем-скорняком. Но он говорил, что ради Ноткера стоило пойти на это; ради Ноткера стоило мириться и с малокровием жены, работавшей сверх сил, и с жалким видом истощенных и оборванных детей. Он только поправлял монокль и продолжал жить, как жил. Случалось и так, что монокля и аккуратного, приличного костюма бывало недостаточно, чтобы сохранять хорошее настроение. Но теперь эти времена прошли; Ноткер принес ему наконец нечто вроде славы, а также, между прочим, и некоторую обеспеченность.
Часы слишком новые, времена слишком плохие, будем бдительны (
