то время как все мы, ее верная семья, полны ликования, торжествуя от того, какого положения мы добились. Потом однажды во время ужина объявляют о прибытии конюшего моего отца, самого верного и надежного слуги в доме отца. Пока он идет по просторной зале, разговоры вокруг стола стихают, и все присутствующие в полном молчании наблюдают за тем, как он протягивает матери письмо. Она принимает его, не скрывая удивления от того, что тот позволил себе войти в этот зал грязным, в пыльной с дороги одежде, но его мрачное лицо не оставляет сомнений в важности принесенных им известий. Мать смотрит на печать на письме и узнает герб отца: медведя и копье, потом так же молча встает и уходит вверх по помосту в свою комнату.
Мы с Изабеллой и еще дюжиной придворных дам продолжаем обедать, стараясь сохранить спокойствие под пристальным наблюдением всех присутствующих в зале, но при первой же возможности встаем из-за стола, чтобы удалиться в приемную, находящуюся возле жилых комнат, и подождать новостей там. Мы изо всех сил изображаем непринужденную беседу, ни на секунду не забывая о запертой двери, ведущей в покои матери, и царящей там мертвящей тишине. Если это были известия о смерти отца, ведь мать бы наверняка плакала? Она вообще плачет? Я никогда не видела мать в слезах. Внезапно я замечаю, что всерьез задумалась о том, умеет ли моя мать плакать, потому что, сколько я ее помню, ее лицо всегда было суровым, а глаза сухими.
Если бы конюший отца привез матери письмо с требованием немедленно прибыть в Лондон для коронации Иззи, неужели бы она не распахнула двери, чтобы поделиться с нами этим радостным известием? А умеет ли она восклицать от радости? Я никогда не видела ее ликующей. Красные лучи полуденного солнца медленно скользят по завешенным шпалерами стенам, выделяя на них одну за другой затейливые сцены, а из ее комнаты по-прежнему не доносится ни звука.
Наконец, вечером, уже когда стало темнеть и слуги начали зажигать свечи, дверь в комнату матери открылась, и она вышла, по-прежнему сжимая письмо в руке.
– Позовите капитана замка, – приказывает она одной из своих дам, – и начальника личной стражи. Передайте то же распоряжение сенешалю милорда, камердинеру и его конюшему.
Она садится во внушительное кресло под вышитым гербами благородных фамилий пологом и ждет прибытия вызванных ею людей, которые входят через двойные двери, кланяются ей и останавливаются в ожидании поручений. Произошло что-то явно очень важное, но по холодному выражению ее лица невозможно определить, что это было, триумф или поражение.
– Спроси ее, – тихо просит Изабелла.
– Сама спроси, – отвечаю я.
Мы стоим вместе с остальными фрейлинами. Мать сидит в кресле, как королева на троне. И что странно, она не приказывает принести стул для Изабеллы. Нам начинает казаться, что ребенок Изабеллы перестал быть самым значимым ожидаемым младенцем, а она сама – будущей королевой. Мы стоим и ждем, пока пришедшие по ее зову мужчины не выстроятся
