дорожку перед печкой на полу. Сбоку к печке была приткнута короткая лавка. У лавки, склонившись над лоханью, возилась старуха в зеленом мохрастом платке, завязанном крест-накрест через грудь поверх необъятной коричневой кофты. Платок, видать, сделали из старого одеяла. Длинные концы с торчащими нитками болтались сзади, цеплялись за складки бесформенной юбки.
Тетка была приземистая и в этих тряпках больше всего походила на пыльный клубок шерсти. По правде говоря, одежа деревенских баб всегда нагоняла на Обра тоску. Замотаются в платок, один только кончик носа и торчит наружу. Юбка по земле тянется, сверху еще передник какой-нибудь напялят пострашнее и ходят, переваливаются. Да уж, на городских глядеть куда интереснее. Во, и на этой тоже. Не один платок, а целых два, и оба рваные. Ну, этой-то, небось, все равно.
– Нюська! Нюська!
Обр вздрогнул. Вопль впился в голову, прошил ее насквозь каленой стрелой. Казалось, орут прямо в левое ухо. Морщась, он осторожно покосился налево. Слева оказалась стенка, сложенная из шершавого, насквозь просоленного плавника[7]. Прямо над прикрытой тонким лоскутным одеялом грудью тускло светился квадрат окошка, затянутого желтоватым рыбьим пузырем.
– Нюська! – продолжало надрываться за стенкой невидимое дитя.
– Чтоб ты сдох! – с чувством прошептал Обр. Встать бы, надрать уши гаденышу, чтоб знал, как разоряться.
Бабка вскинулась, вытерла руки о передник, покатилась к выходу, перевалилась через порог, но дверь за собой прикрыла плотно.
– Нюська! – завопил неуемный щенок. – Мамка зовет за Кланькой глядеть. Нам в город надо!
Та прошелестела что-то в ответ. К счастью, после этого голосистый ребенок заткнулся и сгинул. Бабка же вернулась, подкатилась к Обру, поставила в головах табуретку, на нее плошку с водой, прошептала едва слышно: «Поспи, я скоро», влезла у порога в громадные разбитые мужские башмаки и ушла. Не стукнула, дверью не хлопнула, за что Обр был ей благодарен. Больше никакой шум его не тревожил. Можно было без помех следить за светлым пятном, медленно переползавшим с печки в дальний, темный угол. Что-то мерно шуршало, гудело в отдалении. Снова море. Куда ж от него в Усолье денешься. Дом-то рыбацкий. Строен из плавника, у двери сеть на крюках развешана, и воняет рыбой. Не, не рыбой. Солью, что ли. В подушке, придавленной тяжелой головой Обра, под застиранной наволочкой шуршала пахучая морская трава. Ага. Море, рыбацкая хижина, рыбацкая деревня. Какие-нибудь Белые Камни или Устье. Осталось вспомнить, как его сюда занесло. Ничего не вспоминалось.
Обр ослабел, забылся, а когда очнулся, уже стемнело. Бабка была дома, разжигала фителек в плошке с ворванью. Заметив, что Обр открыл глаза, засуетилась, притащила котелок, принялась поить его с ложечки жидкой юшкой.
– Где я? – спросил Обр, после третьего глотка отвернувшись от ложки, потому что мутило страшно.
– У меня, – прошелестело из-под платка.
– А ты кто?
– Анна.
Плавник – гладкие деревяшки, выловленные из моря и обработанные волнами.
