плыла в туманном просторе. Далеко-далеко в светящейся дымке виднелись шпили и башни Больших Солей. Домишки Малых Солей тянулись вдоль берега по правую руку. Но видеть оттуда Обра не могли. Слишком далеко. Хорошо. Просторно. И вечная головная боль унялась, чуть-чуть отступила.
Все же на крыльцо Хорт выходил нечасто. Опасался нарваться на соседей. Память вернулась к нему довольно быстро. Лучше бы не возвращалась. Проклятый Семерик. Шкура продажная. А ведь как ему верили. Почти что родней считали. Как же, папаша Германовой жены! Жена, конечно, была ненастоящая. Хорту на дочери корчмаря, пусть и богатого, жениться не пристало. Но Герман все ж возился с ней вот уже четыре года, на других девок не глядел, дочку свою признал, носил ей гостинцы, а жене подарки.
А ведь Герман наверняка убит. Кто еще убит и что сталось с остальными, Обр старался пока не думать. Ладно, Семерик, я к тебе приду погостить, племянницу проведать. Я тебе припомню и разговор, якобы тобой у пьяных офицеров подслушанный, и засаду на повороте, и повозку с грузом пороха. Да… Повозка. О своей вине Хорт тоже старался пока не думать. Сам-то хорош. Своими руками привез красномундирников в Укрывище. Хотел ведь проверить, что там, под полотном. Хотя, если рассуждать трезво, ничего хорошего такая проверка ему не сулила. Зарубили бы, как пить дать. Или, того хуже, попытались бы заставить везти в Укрывище. Может, и заставили бы.
Но трезво Обр рассуждать не мог. Веками твердыню Хортов не могли взять, и вот нашелся лопух развесистый, Обр, седьмой сын Свена, сдал крепость без боя. Ну, положим, не совсем без боя. Одного-то точно уложил. От этого Обру становилось легче, но не намного.
Время шло. Злой северный ветер, полуночник, сменился южным, обедником, сырым и теплым. Отбушевали весенние бури. Подошло лето и, как всегда, долго медлило на пороге, прежде чем шагнуть в холодное Усолье.
Голова больше не кружилась, грудь почти не болела, синяки сошли, царапины поджили, оставив после себя длинные рваные шрамы. Но к шрамам Обру было не привыкать. Теперь его глодали голод и злость. Злость на себя, на Семерика, князя, его проклятых красномундирников и весь белый свет.
Впрочем, голод был даже сильнее злости. Обр до крошки выскребал горшок каши, заглатывал опостылевшую рыбу вместе с мелкими косточками и, кажется, год жизни отдал бы за кусок мяса. Но мяса у бабки не водилось.
Он понимал, что пора уходить, но все почему-то тянул, откладывал, благо малахольная старуха и не думала его гнать.
Однажды, когда он со скуки взялся ладить очередной перемет, под окном снова заорали.
– Нюська-подуруша, Нюська-подуруша, – выводили гнусавые голоса полувзрослых отроков. Бабка будто и не слыхала ничего. Острые локти все так же ходили под кофтой, худые пальцы мерно вязали узлы.
– Чего им надо? – угрюмо спросил Обр.
– Ничего, – прошелестела в ответ бабка, – пусть их.
– Они и раньше приходили, –
