скрюченной кистью – рука ли, или уже птичья лапа? Не разглядел.
Он заходит на нее, оттесняя к дальним камням – загоняет, ровно дичь, гонит гулом разошедшегося, точно небесный гром-перекат, бубна да громкими вскриками. Как ни дразнится-издевается совиная тень, парящая над туманной тропкой – а все же отступает. До камней догнать – а уж через ту сеть, что еще дед самого Кайлеви над камнями натянул – ни один унгээ не пролезет. Не было еще такого на памяти Кайлеви – ни разу.
Птица-женщина поняла, что ее загоняют, изловчилась, выбрала паузу, спикировала вниз да изо всех сил полоснула кривыми когтями по держащей бубен, что щит, руке – разодрала рукав парки, выдрала несколько лент – и тут же набухли на предплечье шамана темные алые брусничины. Точно огнем ожгло! Сбился с ритма голос бубна, сияющего, что отражение луны на земле – даром, что небесный серебряный лик еще не кругл настолько!
Рассмеялась сова, уселась поодаль на землю, издевательски поднесла когтистую лапу-руку к клюву маски – точно облизать собралась.
– Граааа! – потеряв терпение, Кайлеви по-особому скособочился, притопнул, ударил трижды в бубен громко, сильно и зло – и волна-вихрь закрутила ведьму, а там уже и сам Кайлеви бросился вперед, прижал унгээ-сову к камню, и нож под обрез маски приставил:
– Кто такова, что по моей земле ходишь, не спросясь, а, лихоманка?
– Так возьми да посмотри, богатырь-шаман! – ответила пленная унгээ. Неожиданно голос оказался совершенно человеческим, низким, хрипловатым – но абсолютно лишенным этих самых ведьминых хохочуще-плачущих нот, что у ночной птицы.
Нож подцепляет шнурок маски – и приросшая, казалось, личина падает под ноги.
Обычная маска. Под ней – человеческое лицо. Женщина – неописуемо старая, даже, вернее, сказать – древняя. Черты тонкие, острые, глубокие – точно в мореном дубе резцом проложены, сама темноликая от прожитых лет, волосы же – две тугие длинные косы – как молоко. Глаза внимательные – синим огнем под пергаментно-тонкими веками светятся. На безумную ночную тварь никак не похожа. На мертвячку тоже не очень. Взгляд ясный, лицо спокойное. И на руках уже не когти – а нормальные человеческие ногти. Древние, как и вся она, руки лекарки – тонкопалые, сухие, перевитые нитями вен – но сильные. Совиное оперение к ногам осыпается прошлогодней листвой – одета старуха в шаманскую парку, иную, чем у тайале, но узнаваемую все равно. Ленты, бусины, перья, вышивка, бубенчики… Знакомо. Толи, шаманское зеркало на груди – молочно-мутное серебро. Шаманка! В самом деле – шаманка, а не нечистая тварь!
– Суров ты, Кайлеви Туну-Кайха, – тихо произносит она. – Нож-то убери, вояка! Ишь ты… не во внуки, так в сыны мне точно годишься по возрасту! Ну а какой боевитый – на старуху с ножом! Да с бубном! С зеркалом! И с собакою! Во-оин!
Интонации голоса становятся с каждым словом все ядовитее и злее. Не в духе старая шаманка, знать. Что
