style="font-size:15px;"> – Ты? – в ее голосе не было ни особого удивления, ни особой радости. Только усталость. – Проходи, – но, заметив за моей широкоплечей фигурой чудо в подряснике, она на секунду потеряла дар речи. Однако оперативненько взяла себя в руки и, не скрывая изумления, поинтересовалась:
– А это еще кто?
– Мой друг, Д′Эрбле 21. Готовится стать аббатом.
Петр запунцовел, а Анна, скептически хмыкнув, оглядела его округлую фигуру, отчего синюшно-багровая физиономия моего свежеобретенного друга приняла апоплексический оттенок.
– Берегись инсульта, – я пнул юношу, и он, переступив через порог, застенчиво огляделся.
На этот раз Анна была облачена в длинное синее платье-рубаху с вышивкой вокруг выреза и по краям широких рукавов. Эта тряпка необычайно шла ей, подчеркивая восточную красоту.
Звякнув браслетами, она запустила пальцы с длинными ногтями себе в шевелюру и яростно почесала голову.
– Нашлялся? – спросила она, моментально напомнив сварливую жену из сказок «Тысячи и одной ночи». – А другу кто рожу набил? Тоже ты? А то в прошлый раз тут полотенчико…
– Нет, злые черкесы, – перебил ее я. – Или кабардино-балкарцы. А может, даже и «друг степей калмык». Короче, басурмане. Кофе дашь? И ему компресс на морду?
– И коньяку, и какаву с чаем. И на морду примочку.
Она зевнула как кошка и тряхнула волосами.
– Проходите уж, чего торчать как гвоздь из ж…?
Я переобулся в тапочки и пошел на кухню. Семинарист Петр снял стоптанные черные ботиночки и прямо в носках нерешительно двинулся следом, явно не зная, куда себя деть.
– А ты – в ванну, – она подхватила Петюню за рукав и потащила в направлении санузла. Издалека я услышал его жалобные стенания и выкинул их обоих из головы.
Кухня Анны разительно отличалась от Машиной и размерами, и вещами, и запахами. Но было между ними и что-то неуловимо общее: приюты одиноких женщин столь же похожи друг на друга, сколь и обители одиноких холостяков.
– Выбросила бы ты эту дрянь! – преувеличенно громко сказал я и с ненавистью оглядел потертую клеенку на столе.
– Тебя не спросила. Тоже мне, эстет из Бобруйска, – послышалось из-за моей спины. Оказывается, Анна уже успела умыть жертву, и теперь капала из темной бутылочки на кусок марлички неприятную жижицу.
– На, приложи к морде, – она сунула фигуранту компресс, и тот, кротко кивнув, осторожно прижал его к лицу.
– Ой, щиплет, – прошептал он, робея Анны.
– Чем больше слез – тем больше облегченья, в слезах и заключается леченье, – процитировал я советского классика.
Анна посмотрела на меня, как на душевнобольного, а потом схватила за руку и прошипела в ухо:
– Где ты его взял? Ты что, окончательно рехнулся – тащить ко мне в дом наблюдателя?
– Чего-чего? Сама ты спятила! Какого еще наблюдателя? На рынке кавказцы били морду сопляку за то, что он в рясе. Я его спас от травматологии и челюстно-лицевой хирургии.
